Книга Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

А потом наступил день 18 ноября. День этот выдался отвратительно сырым и холодным, мокрые хлопья залепили и обволокли все вокруг, даже эхо исчезло. Около двух часов ночи я выбрался из землянки сменить товарища, стоявшего в боевом охранении. В ту ночь было как-то непривычно тихо, мой товарищ сообщил, что эта тишина на русских позициях наступила с час тому назад. С винтовкой на плече, укутанный в теплую зимнюю шинель, я решил пройтись до румынских позиций. Один из стоявших в боевом охранении румын на чудовищной смеси немецкого и русского попытался объяснить мне, что это, мол, затишье перед бурей. Я был доволен, когда в четыре часа утра меня сменили на посту, и смог вернуться в натопленную землянку и завалиться спать.

Меня разбудил страшный грохот. Казалось, сам ад разверзся, даже свеча погасла — так тряхнуло нашу землянку, и мы в кромешной темноте стали натягивать на себя что попадет под руку. Землянка ходила ходуном, на нас сыпалась земля, и грохот стоял оглушительный. Еще толком не проснувшись, мы наталкивались друг на друга, хватали не свои пилотки, шапки, сапоги, оружие и орали друг другу что-то, не слыша друг друга. Я каким-то чудом все же сумел отыскать свое имущество и только спустя время понял, что натянул штаны задом наперед. Выбравшись из укрытия, мы оказались в настоящем аду — грохот разрывов, комья мерзлой земли. Действовали мы как надежно управляемые роботы — Замазка и Бальбо бросились к противотанковым орудиям, а я стал помогать Фрицу тащить боеприпасы. Из-за вспышек взрывов на мгновение становилось светло, как днем. Визжали мины, разрываясь поблизости и заглушая доносившиеся с румынской позиции крики. И вдруг грохот и гул кончились так же внезапно, как и начались. От наступившей тишины впору было лишиться рассудка. По опыту мы знали, что миновала первая фаза, что именно сейчас все и начнется, что самое худшее впереди.

На востоке небо светлело, туман разогнало, и тут я увидел, что мой грузовик полыхает, как свечка. Но вся наша пятерка смогла уцелеть, даже никого не ранило, и мы поднятым вверх большим пальцем просигналили друг другу, что все, мол, в порядке, все целы и невредимы. Теперь оставалось дожидаться атаки русских. Над позицией румын в воздух взмыли несколько ракет, но мы не обратили на них внимания, поскольку во все глаза глядели туда, где располагались позиции русских — именно оттуда следовало ждать опасности.

И верно — вскоре до нас донесся характерный гул. Увертюра окончилась. Минуту или две ничего и никого не было видно. Но гул, вернее, лязг танковых гусениц, который не спутаешь ни с чем, приближался. Рассвирепевший бог войны зловеще лязгал доспехами. Вверху кружил чей-то самолет, но нам было уже не до него.

Лязг гусениц с каждой минутой становился отчетливее. Кто-то прокричал: «Идут! Идут!» Но всем и так было ясно, что идут. И вот мы увидели, как выползает первое чудище и надвигается на нас. Русские танки шли с включенными фарами, паля по нам из пушек. Трудно было с ходу определить, сколько их было, и мне тут же вспомнились недавние увещевания наших командиров о том, что, мол, «русские сейчас на последнем издыхании» и что они просто «пытаются попугать нас ревом танковых двигателей».

Прямо перед нами параллельно нашим позициям тянулась ложбина с крутыми откосами метра три глубиной и двадцать длиной. Несколько танков уже спустились вниз, исчезнув на время из виду, но было слышно, как они, отчаянно гудя, выбираются к нам, готовясь накрыть нас. И вот прямо у меня перед носом возник один, поднявшись на дыбы у кромки ложбины, выставив напоказ свое отвратительное брюхо и готовясь всей своей мощью ринуться на нас. Когда до них оставалось от силы 50 метров и я различил бегущих вслед танкам русских пехотинцев с автоматами наперевес, то понял, что игра окончена и что остается лишь срочно искать, где укрыться.

Нырнув в неглубокую траншею неподалеку от входа в нашу землянку, занавешенного мешковиной, окунулся в спасительный мрак. Вскоре до меня донеслись голоса — переговаривались явно по-русски, потом раздался смех, и тут я даже не услышал, а скорее почувствовал, как по нашим позициям, как по наезженному тракту, прошлось несколько их «тридцатьчетверок». От страха я забился за нашу железную печурку, рассчитывая, что если бревенчатый накат рухнет, в этом месте меня не завалит. Никогда за всю войну я не ощущал себя таким беспомощным и загнанным зверьком, боявшимся шевельнуться, а не то что оказать врагу вооруженное сопротивление. Из меня словно разом выбили весь мой солдатский дух. В воздухе разило гарью, а я, зажав голову меж коленей, сидел и вопрошал: «Мама, мамочка, скажи, ну, зачем ты родила меня на этот свет?» И снова внезапно несколько минут — или часов? — спустя все стихло. Только издали доносился гул удалявшихся русских танков.

Я никак не мог найти ни спичек, чтобы зажечь свечку, ни самой свечки, а уголья в плите уже успели остыть, Я никак не мог уразуметь, отчего никто ко мне до сих пор не явился — ни немцы, ни румыны, ни даже русские, по крайней мере мне было бы легче. Я стал осторожно пробираться к выходу и сантиметр за сантиметром отодвигать свисавшую мешковину. Уже стало совсем светло, серое небо низко нависало над землей. Долго я сидел, прислушиваясь, не отваживаясь покинуть свое убежище. Когда я все же протянул руку, собираясь выбраться, она тут же уперлась во что-то мягкое. Это был Фриц, лежавший ничком на дне траншеи. Я позвал его. Никакого ответа. Перебравшись через него, я обнаружил, что нашего пулемета как не бывало и что часть траншеи обрушилась, не выдержав танковых гусениц. Придя в себя и начав соображать, я медленно высунул голову из-за бруствера — вокруг было тихо, будто на кладбище. Может, я сошел с ума? Может, все это — сон? Повсюду чернела перепаханная минами земля. Наше искореженное противотанковое орудие вдавили в грязь гусеницы «тридцатьчетверки». Замазка и Бальбо лежали, раздавленные щитком орудия, тела их представляли что-то невообразимое. Чуть поодаль лежал Лацар, плечо и полголовы отсутствовали. Ладно, что произошло с нами, ясно без слов, но куда подевались румыны? Сделали ноги в этой суматохе? Или тоже перебиты все до единого? Когда я выбрался наконец из траншеи и огляделся, заметил множество убитых. В моей глупой двадцатилетней головке царила страшная неразбериха, но я тут же понял, что выжить сейчас, это значит не терять самообладания.

Прежде всего я решил растопить нашу плиту. Стоя на посту минувшей ночью, я успел запастись сухими дровами, навалив их неподалеку. Надо было сходить и принести их. Когда я с охапкой сучьев возвращался в нашу, а теперь уже только в мою чудом уцелевшую землянку, снизу из ложбины донесся гул двигателя, но это был не танк, а зелененький русский штабной вездеход. Он пер прямо на меня. И вдруг колеса машины увязли в танковых траках. Спрыгнув на землю, один из русских темпераментно объяснял водителю, как выехать. Ни тот, ни другой меня не заметили и, в конце концов, убрались по своим делам, прошмыгнув в нескольких метрах от меня. На заднем сиденье я различил двух офицеров, и один из них, заметив меня, шутливо козырнул мне с таким выражением лица, будто желал сказать: «Ну и дорожки фронтовые!» Поскольку руки у меня были заняты, я так и не мог ответить ему согласно правилам отдавания чести и воинской вежливости. Скорее всего, они приняли меня за своего, но напялившего на себя немецкую шинель. Минуту спустя вездехода и след простыл.