Книга Октавиус - Эрнест Марцелл

Полной противоположностью ему был Метью – высоченный, худой и узкоплечий, этот молодчик являл собой словно лицо команды: невежественный, чрезвычайно вспыльчивый, он признавал только силу авторитета рангов, отчего дня не бывало, чтобы он не поссорился с кем-то из матросов.

Берроу же был чрезвычайно словоохотлив и, несмотря на свой преклонный возраст, мог без устали болтать все двадцать четыре часа в сутки, перескакивая с темы на тему. Однако при этом он был весьма обидчив и отличался злопамятностью, так что особой любовью не пользовался ни у кого, в том числе и у меня. Впрочем, несмотря ни на что, на борту царила атмосфера слаженности и взаимопонимания, так что наше плавание проходило без всяких эксцессов. Раза три или четыре видели мы вдали паруса, и один раз я даже рассмотрел в свою подзорную трубу высокий корпус испанского галеона, что совсем не обрадовало меня.

«…19 сентября 1761 года. В виду судна показались Канарские острова. Погода стоит ясная, видимость отличная. Полный штиль…»

Миновав Канарские острова, мы направились к берегу Африки, вдоль которого потом и шли, взяв курс к мысу Доброй Надежды. Солнце днем жарило нещадно: палуба раскалялась так, что ее приходилось время от времени окатывать водой, смола выступала и пузырилась в щелях настила, прилипая к ногам. Дул довольно устойчивый зюйд-ост, ночью сменявшийся феном, частенько несшим звенящие песчинки из Сахары, которые наметало в углы и открытые окна. Стоя в тени кливера на носу или забравшись на грот, я много часов подряд поначалу наблюдал в подзорную трубу африканский берег, где никогда не бывал и о котором слышал столько историй и легенд. Но скоро я оставил это занятие и вернулся к вопросу о Северо-Западном проходе, которым и занимался вплоть до самого Кейптауна, советуясь то с Ситтоном, то с Берроу, то с кем-либо из команды.

Элизабет плохо переносила жару – целыми днями она лежала на койке, потеряв аппетит, и сильно похудела. Ингер каждые два часа навещал ее, и в этом отношении я был спокоен полностью. Син Бен У целыми днями не выходил из каюты (жара ему также была не по душе), и скурил столько опиума, что я всерьез стал опасаться за его рассудок. Дэнис же, наоборот, был чертовски рад жаре – почернев на солнце как настоящий африканец, он работал на палубе, часто напевая какую-то песенку, и было видно, что он уже вполне освоился на борту. На баке свободные от вахты матросы под палящим солнцем напропалую дулись в кости, курили трубки возле специальных бочек с водой или ловили рыбу. Ситтон раз в день приказывал опускать в воду парус для купания, так как здешние воды просто кишели акулами и плавать в открытом море было весьма рисковым занятием. Я сам несколько раз наблюдал их плавники в непосредственной близости от судна. В один из дней Метью удалось-таки подцепить одну из них и совместными усилиями вытащить на палубу. Это была небольшая метровая мако – одна из самых агрессивных и непредсказуемых представительниц этого семейства. Она яростно билась на палубе и вцепилась мертвой хваткой в гандшпуг, которым потчевал ее Метью, пока наконец аккуратно подскочивший к ней Обсон не вогнал топор ей в голову. Рыбу потрошили тут же, прямо на палубе, вырезая челюсти и плавники, и от этого пошло такое мерзкое зловоние, что я с отвращением удалился от этого зрелища – и был несказанно рад, когда растерзанные останки наконец выбросили за борт…

«21 сентября 1761 года. Пересекли экватор. По этому поводу на палубе был устроен традиционный праздник. Были подвергнуты ритуальному окунанию в бочку с водой Р. О’Нилл, каютный юнга Дэнис О’Нилл и Элизабет О’Нилл, чем последняя осталась очень недовольна. Погода солнечная, ветер встречный. Идем в лавировку…»

По почти сразу же сложившейся традиции я, Элизабет и Ситтон трапезничали вместе, если, конечно, не случалось какого-либо аврала. Так было и в этот раз, когда с марса раздался долгожданный крик: «Земля!»

Мы сразу же прервали свой завтрак. Ситтон мгновенно подошел к карте, взглянул на компас, сделал несколько отметок на карте и пошел наверх. Я отодвинул недоеденный пудинг и, сказав Элизабет: «Я на секунду, дорогая!», почти бегом поднялся по трапу следом за Джоном.

Яркое солнце, заливавшее палубу, нестерпимо ударило мне в глаза, и я зажмурился, отгоняя яркие блики. Потом поднялся на ют, где Ситтон, стоя возле рулевого, смотрел в подзорную трубу на горизонт.

– Кейптаун, сэр, – сказал он, обращаясь ко мне. – Через полтора часа мы будем на месте.

Дул сильный фордевинд, и корабль, рассекая форштевнем изумрудно-зеленые волны, на всех парусах стремительно несся к берегу. «Октавиус» действительно отличался быстроходностью – под брамселями мы без труда обошли также идущий под всеми парусами на расстоянии мили от нас голландский бриг, который, судя по осадке, не был тяжело нагружен и шел тем же курсом.

– Поворот три градуса на ост-зюйд-ост, – приказал Ситтон. – Боцман, свистать всех наверх!

Я спустился в каюту и, сев за стол, продолжил неторопливо заканчивать завтрак.

– Дорогая, мы прибываем в Африку, – сказал я, делая глоток ароматного кофе. – Через час мы будем в Кейптауне!

– Какое счастье! – радостно вздохнула она. – Наконец-то я ступлю на твердую землю. А то уже, честно признаться, это судно стало словно тюрьма. Каждый день – одни и те же лица и эта водная пустыня вокруг. Все начинает просто раздражать, ты уже не обижайся…

Я ничего не ответил ей, но про себя отметил, что в этот раз, пожалуй, без слов согласен с ней.

«…на горизонте появился мыс Доброй Надежды. Держим курс на Кейптаун…»

Кейптаун

«25 ноября 1761 года. Наш корабль бросил якорь на рейде Кейптауна. Баковый матрос Гаррис Бриггс получил легкую травму от удара головой об юферс. Корабельный врач Стивен Ингер оказал пострадавшему необходимую помощь. Никаких серьезных происшествий за время плавания не произошло…»

В раскаленном мареве, стоявшем над гаванью, высился целый лес мачт разнообразных судов, стоявших на якорях, среди которых совершенно затерялась наша шхуна. Над городом в нагретом, словно в духовке, воздухе дрожали далекие очертания Столовой горы, все окна в каюте были распахнуты настежь. Суда стояли чуть ли не борт о борт друг с другом, и казалось, что с нашего корабля можно было запросто перепрыгнуть на борт стоящего по соседству с нами голландского флейта. На всех палубах мелькали люди, сверкали под солнцем медные детали оснастки, на поверхности воды сияли ослепительные блики, высоко в паутине снастей, словно мухи, двигались туда-сюда черные фигуры матросов. В безветрии флаги многих стран мира, сникнув, висели на мачтах пестрыми полотнищами. Жара, отражаясь от водной глади и нагретой палубы, обволакивала со всех сторон, словно ватное одеяло, – прохладой не веяло даже от пропыленной зелени пальм, окаймляющих берег. Вся набережная находилась в бесконечном движении – создавалось впечатление, что варился, кипя, какой-то невиданный суп из всех красок и национальностей: негры, голландцы, малайцы…

Вокруг царил, после тишины многодневного морского похода опьяняюще лаская слух, гулкий гвалт криков, скрипа, стуков и звона – на пристанях сновали толпы чернокожих носильщиков, перетаскивая по шатким сходням в глубокие распахнутые трюмы флейтов горы всевозможных мешков, ящиков, тюков. Тут же на пристани можно было встретить голландского купца первой гильдии, чинно идущего по каким-то делам в сопровождении готтентота-слуги; проворно снующих арабских торговцев или отчаянно спорящих между собой до хрипоты желтолицых надсмотрщиков. Здесь же невозмутимый чернокожий точильщик, стоящий под легким тростниковым навесом, окруженный устрашающего вида ножами и мачете, вертел ногой педаль своего колеса, с визгом и искрами проводя по вращающемуся камню кривым лезвием сабли. Нищие, дремлющие под сенью пальм; бродячий сапожник с короткой трубкой в зубах; знатный вельможа – вероятно, какой-то местный князек в ярких национальных одеждах, важно шествующий под огромным опахалом, которое нес за ним почтительно семенящий слуга…