Книга Злейший друг - Ирина Лобановская

Сашка удивился:

— Вау! Ты — анархистка?!

Зависла оценивающая пауза. Пять минут на раздумье… Ксения вышла из легкого шока.

— Почему?… Н-нет… Просто реалистка…

— Мы говорим о разных смертях. Ты словно забываешь о Воскресении. И даже если страна темна, все равно человек в ней светится, — отозвался Сашка. — А ты просто духовно пестрая. Или эластичная. Есть основная мысль для каждого — его земное влияние, имевшее начало, никогда, во веки веков, не прекратится. Возвышенная, торжественная, почти страшная мысль… Что сделано, того не воротишь, то слилось с безграничным, неизменно живущим, неизменно созидающим миром и вместе с ним действует людям на пользу или во вред, явно или тайно, на вечные времена. Хотя, как ни верти, религии человечества различны между собой в своих основах. Вот смотри: Будда, возлежащий в неге и расслабленном блаженстве, завоеватель полководец Мухаммед и — Христос, распростертый на земле под плетьми и распятый на кресте за наши грехи. Есть разница, и сильная. И ты ее со счетов не сбрасывай.

Только тогда, когда начался разлад с Глебом, вспомнила Ксения внезапно все прошедшее, которое в том настоящем, ставшем сейчас прошлым, ее нисколько не занимало, не тревожило, не заботило… Она не знала в то время, не понимала, что самый важный момент жизни — теперешний, потому что прошлого уже нет, а будущее еще не наступило. Самый важный человек на свете — тот, с которым ты сейчас находишься, другого ведь нет рядом. Самый важный поступок на свете — именно этому человеку сделать добро. Сейчас — и никогда больше. И не загадывай, и не мечтай, и не пытайся угадать свой завтрашний день — он непредсказуем. Лишь Господь знает то, что навсегда скрыто от человека. Чтобы сохранять спокойствие духа, мы должны постоянно помнить, что нынешний день наступает единожды и никогда не возвращается. Завтра будет другой день, который настанет тоже один раз.

Позже — намного позже, когда уже было совершенно поздно, хотя разве бывает поздно исправлять свои ошибки? — Ксения попробовала проанализировать все прошедшее. И поняла, что Сашка прав: не умеет она любить.

Чем она жила? Разве домом, семьей? Театр ей подавай, овации, цветы и поклонников… Ей всегда некогда, у нее постоянно репетиции, спектакли, съемки… Она не интересовалась Сашкой, не знала его и вникать в его настроения не желала. Зачем ей это? У нее есть свое, собственное, очень нужное и важное. Чего же боле?

Чего же боле… Боль настоящая… Она прорезалась позже. И Ксения вдруг ощутила, что нигде не чувствует себя так одиноко, как в толпе, охваченной бурным весельем или столь же бурным горем. Людей много, а человека нет. И зрители — это та же толпа, зараженная определенным настроением — ликующая или скорбящая в зависимости от пьесы. Театр…

Где-то она слышала, что у всех известных людей замутнены родники души и сами эти люди испорчены вниманием, славой, выделившей их из ряда других любопытством толпы. Эта неизменная жизнь напоказ искажает их взгляды, походки, все их поведение.

Заботы, тревоги и желания обступали со всех сторон, рождали смятение в душе, и она почти не жила внутри себя — лишь вне и только вне.

И нет человека…

Вся ее жизнь была недоразумение, все, что она говорила или делала, все, что собой представляла, сама ее сущность — оставались непонятными, и все вокруг жило иллюзией и непониманием. От кого, думала Ксения, научиться, как относиться к не понимающим нас, ожидающим совсем иного? К тем, кто, обманувшись своей иллюзией, разбиваются о нашу реальность, и нас отвергают, и посылают проклятия на наши головы? Когда мы оставлены одинокими — способны ли мы идти дальше своим путем, но не в одиночку, не оставив других в стороне, а живя и умирая именно для людей, не понимающих нас и постигающих наши души слишком поздно или никогда?…

И кто ты есмь? Что ты? И для чего ты здесь, вольная и невольная? Грешная я же в слове и в деле, во дни и нощи, в уме и помышлении…

Однажды Ксения и Ольга были на концерте начинающей певицы — потрясающей! Чаровала она своим голосом, ворожила пением и пленяла и длинными волосами, и пластикой, и просто самой собой, потому что была чересчур необычна на сцене. Певице преподнесли роскошный букет.

Выйдя на улицу, Ольга вдруг дернула подругу за рукав:

— Посмотри!

Ксения пригляделась. Нуда… Вот она, та самая юная певица — в каком-то рыночном страшноватом полушубке и дешевых мятых брюках, рядом старенькие сморщенные родители… Совсем уж нищенски одетые. А в руках у нее — тот шикарный букет, по которому ее и вычислила Леля. Иначе бы ни за что не догадаться. И кругом никого… Где все эти поклонники, отбивающие в зале ладони? Театр… Разлюби твою мать…

Ксения не запомнила, когда вдруг неизвестный начал упорно и очень хитроумно ей словно мстить за что-то, пакостить на каждом шагу, кто-то ей старался все время помешать, сорвать выступления, испортить жизнь… Ту жизнь, за которую она принимала сцену. Настоящую, подлинную Ксения всегда умудрялась легко испортить себе сама.

Ксения сидела и гадала: кому позвонить сначала? Мите или Олегу? Олегу или Мите?

Задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…» Она набрала номер Сашки. Подошел сын.

— Я приеду к тебе в субботу. Или ты играешь?

— Нет, я свободна… А что у тебя в школе?

Стандартный разговор с привычным набором фраз. Трафарет, шаблон. Веди его, Ксения, веди, старайся… мешай слова, размешивай… и не пробуй отступить от принятого стереотипа. Шаг в сторону карается расстрелом. Кого-то одного или многих сразу.

— Что лепишь?

Митя хорошо лепил из пластилина. Слепил уже много фигурок и расставил их в стенке за стеклом. Парень талантливый — передавал точно и внешность, и детали одежды, и атрибуты, все как надо. И парень эрудированный. Потому что фигуры эти были — Кентрвильское привидение, Нат Пинкертон, Айвенго, Фантомас, Фауст… Сашка много занимался сыном.

Сколько раз Ксения пыталась забрать Митю себе… Сашка каждый раз вопил:

— Только не это! Хочешь, на колени бухнусь? Ты меня со счетов не сбрасывай!

Сбросишь его, как же…

А Митя… Митя, казалось, вполне привык к своему непростому бытию и не роптал, не мучился, не возмущался. Принял все как должное. Он очень любил отца.

— Я решил слепить персонажей книги Стругацких «Обитаемый остров», — сказал сын. — Зефа на каторге, который взрывал там ненужную «одичавшую» технику, агента Фанка, Максима Камеррера, конечно… Начал лепить первую фигуру — Зефа. Неплохо слепил: рыжий, бородатый, с ехидной усмешкой, одет в камуфляжную робу, в руках — гранатомет. А папа посмотрел вечером и говорит, усмехаясь: «Вау! Афганских душманов, что ли, лепишь? У меня прямо волосы заколосились».

Митя расхохотался. И Ксения вместе с ним.

— Митюша… — запнулась.

Он насторожился. Чуткий ребенок…

— Что?

— Митюша… — снова споткнулась. Слова не сцеплялись. Пять секунд на размышление… Неуверенно, медленно двинулась дальше: — Я бы очень хотела… чтобы ты жил со мной…