Книга Догадки - Вячеслав Пьецух

2

Прямой наследник престола, второй сын императора Павла, цесаревич Константин, сидевший в это время в Варшаве, не мог принять венца по следующим причинам: потому что он подмочил свою репутацию делом об изнасиловании и убийстве мадам Араужо, супруги придворного ювелира, потому что он развелся с женой, великой княгиней Анной Федоровной, на основании 35 правила Василия Великого и вступил в морганатический брак с полькой Иоанной Гудзинской, получившей по этому случаю титул княгини Лович, потому что его не любила гвардия, потому что он просто не желал становиться императором, так как не знал за собой других государственных свойств, кроме четкого почерка канцеляриста и зычного баритона строевика. В силу всех этих причин цесаревич еще в двадцать втором году по доброй воле отрекся от престола в присутствии всей семьи и даже трижды плюнул «для большего удостоверения», о чем был составлен соответствующий документ, передавший право на престол третьему брату, Николаю Павловичу, и под надзором протопресвитера, сакеллария и прокурора синодальной конторы помещен на хранение в Успенском соборе, в алтаре, в потайном ковчеге из электрона[38].

По причинам, не поддающимся уразумению, этот документ оставался в тайне вплоть до 14 декабря 1825 года, что с точки зрения государственных интересов представлялось даже и легкомысленным, так как наследником бездетного Александра был всенародно провозглашен Константин, и при смене главы империи секретное отречение цесаревича обещало путаницу, смущение, беспорядки. Еще 31 августа, накануне путешествия в Таганрог, князь Голицын предупреждал Александра:

– Нехорошо, государь, что не обнародован акт об отречении Константина. Как бы чего не вышло.

– Положимся на Бога, – сказал Александр, – он все устроит наилучшим образом.

Самое странное, что император отлично понимал – после его смерти смуты не миновать, но то ли его апатия одолела, то ли он по всероссийской привычке не хотел сор из избы выносить, то ли считал дело еще не конченным, то ли просто решил по-отцовски созорничать.

Новый наследник престола великий князь Николай Павлович был плохо подготовлен для этой роли и вообще располагал только двумя качествами, необходимыми для монарха: титаническим здоровьем и внешностью олимпийца. Будущий император родился необыкновенно крупным и жизнеспособным ребенком. На восьмой день жизни он уже съел блюдечко манной каши, и его августейшая бабка, Екатерина II, на радостях простила купцов, торговавших запрещенной литературой. Но с воспитанием Николаю не повезло: к восшествию на престол его специально не приготовляли и обучали началам нравственности, наук, государственного образа жизни, как говорится, спустя рукава, вследствие чего Николай в зрелые годы имел все основания жаловаться на то, что он вместе с младшим братом Михаилом получил бедное образование. До семилетнего возраста Николая воспитывала шотландка Евгения Васильевна Лайон, а затем курляндский рыцарь Матвей Иванович Ламздорф, под надзором которого он одолел обычный гимназический курс; из всех классических дисциплин он больше всего любил танцы, до такой степени ненавидел греческий и латынь, что преподавателю древних языков Адемунту нарочно наступал на ноги, а то и кусал в плечо, считал, что самая трудная в мире вещь – писать сочинения на свободную тему, по-французски говорил слегка на московский лад. Впрочем, Николай получил неплохую инженерную подготовку и был единственным из великих князей, кто прослушал ахвердовский курс истории, а поскольку этот курс ограничивался, с одной стороны, эпохой Ивана Грозного, а с другой – Смутным временем, он еще в юности пришел к убеждению о насущности ежовых рукавиц и благодати единообразия. Из прочих николаевских черт, приобретенных в начале жизни, следует отметить, что он был несколько трусоват, немного жестоковат, о чем, например, свидетельствуют его расправы над товарищем детства Владимиром Адлербергом, которого он бивал по голове прикладом игрушечного ружья, любил черный хлеб с солью, знал всего Бортнянского, так как постоянно пел в хоре дворцовых певчих, был оголтелым строевиком и в отрочестве часто поднимался среди ночи, чтобы немного постоять на часах у дверей своей спальни с зазубренным тесаком. К тому времени, когда великому князю Николаю Павловичу пришлось принимать бразды государственного правления, это был двадцатидевятилетний красавец, не профан, не дурак, не злодей, а обыкновенный молодой человек с ограниченными способностями, муж, отец и командир гвардейской дивизии.

Двадцать седьмого ноября 1825 года Николай Павлович поднялся с постели в восемь часов утра, выпил стакан чаю с круто посоленным ломтем черного хлеба, принял своего адъютанта Перовского, затем сделал смотр первому батальону Семеновского полка, потолковал о положении в столице с генерал-губернатором Милорадовичем и к одиннадцати часам отправился в дворцовую церковь, где была назначена служба за здравие императора Александра, который уже девятый день как был мертв. В дворцовой церкви, затуманенной дымом ладана, освещенной игрушечным сиянием лампад и кротким огнем свечей, уже собрались многочисленные Романовы, двор и гвардейский генералитет. Служба началась и было пошла своим чередом, как вдруг на словах «от ложа озлобления цела и всесовершенна» за спиной Николая Павловича привлекающе кашлянул Гримм, камердинер Марии Федоровны, и, выждав приличную паузу, пригласил великого князя в соседнюю с церковью библиотеку. Там Николая Павловича дожидался митрополит, граф Милорадович и родительница, заплаканная, с багровыми пятнами на лице.

– Notre ange est mort[39], – сказала она, нервно подавившись последним словом.

– Сэ фини, монсеньор, – добавил Милорадович, который худо говорил по-французски. – Кураж мэтнан, донэ лекзампль![40]

Николай побледнел и стал крутить пальцы.

Бледнел и крутил пальцы он неспроста, так как ввиду бравого возраста и замечательного здоровья императора Александра он полагал свое воцарение делом отдаленного будущего, и бремя власти, свалившееся так внезапно, застало его врасплох. Кроме того, Николая Павловича сильно смущало неопубликованное отречение брата Константина и сам брат Константин, который был, что называется, без царя в голове и, несмотря на узаконенное отречение, мог закапризничать и предъявить претензию на престол; в этих условиях легко было нежданно-негаданно оказаться узурпатором власти, что наверняка повлекло бы за собой возмущение, а то, пожалуй, и катастрофу. Наконец, семнадцать доносчиков сообщали о готовящемся мятеже, и в такие смутные дни садиться на престол вообще было небезопасно. Словом, Николай Павлович струсил и счел за благо присягнуть цесаревичу Константину. Это решение было во всех отношениях выигрышным: во-первых, Россия так или иначе получала императора, без которого ни единого дня не имела права существовать, во-вторых, в случае беспорядков ответственность за империю ложилась на Константина, в-третьих, если бы старший брат принародно отказался принять венец и династические неувязки обошлись без последствий, ничего не стоило привести Россию к другой присяге, благо, по искреннему убеждению Николая Павловича, Романовым досталась самая покладистая страна.