Книга Немцы - Александр Терехов

— Как и везде.

— А вот не скажи… Я понял: ага-а. Подумал-подумал, — Дима показал, почесывая скрытые бородой сантиметры кожи, как он озирал, нечто много большее его роста, обломок скальной породы, заваливший вход, — значит, имеется у меня в расчете ошибка. Полюбить деньги — мало. Но! Притекают деньги туда, куда указывает идея! — Дима Кириллович говорил уже для себя, здесь Эбергард наверняка отстанет, непосильно ему — так высоко. — Надо вычислить, понимаешь ли, одну небольшую такую точку, где напряжение твоего личного космоса пересекается с напряжением геополитического вызова, и взорвать это напряжение, освободив такое движение, что унесет твой род, — Дима Кириллович вытаращился, — в элиту! И — больше не работать! Одно верное решение. Определить точку, и — хватит прикосновения.

— И где ты теперь работаешь?

Дима Кириллович погрозил: скажешь так, а все туда же и попрутся, на готовое… Но смилостивился:

— Вице-президент ассоциации «Беларусь — Россия — Индия»: сила без насилия — ось Евразии, транспортный коридор «Север — Юг» при Общественной палате союзного государства Россия — Беларусь.

— Ни хрена себе. А Индия при чем?

— Все спрашивают. И тебя зацепило! Правильно я рассчитал. Я ж стратег! О дочери думаю. Хочу, чтобы Тамарка в Гоа перебралась после школы, а этим наплел: союз России и Белоруссии не срастается потому, что не хватает ему цели и духовного осмысления ее. Вот как мы цель выставим: евразийский транспортный коридор — это же триллионы! А Индия нас духовно подпитает — духовная уния, энергетические каналы, восемнадцатый уровень знания, Тибет. За духовную унию я отвечу. В Индии, конечно, придется пожить, как по-другому? Я готов, художник — это всегда жертва! — Дима Кириллович удушил рукой незримое птичье горло. — И знаешь, клюнули, забегали с моим проектом, спрашивают: а сколько? Я им говорю: на второе полугодие, на оргпериод, потребуется так, мелочовка, — и Дима словно загнал стальное полотно меж Ленями — в мясо! — Девятнадцать мильонов! Думаю: ну… Хватило б десяти… Трех!!! А они только спросили: рублей? И всё. Надо было сказать: долларов!!! Ничего, это на следующий год! Я, может быть, — Дима уже понимал, что пожалеет о сказанном, захочет забыть, сейчас будет лишнее, но не мог он остановиться, — и тебя, может быть, к себе заберу. В тактике, — он показал пальцами спичечный рост, — ты можешь что-то, я ведь за тобой наблюдал… Вот тут, под ногами, не выше травы — любого можешь обыграть. Понадобится, может быть, мне такой человечек, если, конечно, финансовые твои требования не чрезмерны будут… Да всё больше, чем здесь, верно?! Кинь на мэйл свою объективку, я там покажу…

— Всё отменяется, — это звонила Сигилд, — Эрна решила поехать с классом в Суздаль.

— Но мы же… — ах ты…!!! — А завтра?!

— Они едут на сутки.

— А в воскресенье?

— В воскресенье мы поедем поздравлять с днем рождения Фединого отца.

— С какого у нее каникулы?

— Почему ты спрашиваешь? На каникулы мы уедем. Ну, всё? — Сигилд не отключалась, ей было интересно.

— Так, — но он не знал, что «так». — А где сейчас Эрна?!!

— Не кричи на меня, я же сказала: провожаю ее в Суздаль. Сейчас за ними придет автобус!

— Ты, смотрю, меня невнимательно… — заметил Дима, — а я, брат, буду работать только с теми, кто каждый звук мой будет впитывать, да еще и понимать, что я не сказал, да имел в виду…

— Я поехал.

— Эбергард! Минуту! Знаешь, когда я понял, что попал? Оказалось, у моей фамилии — белорусские корни! — и еще неразобранное.

Автобусы — три двухэтажных, запыленных, высоколобых уже отправились (никто не заметил, что он бежал? теперь иди) — проползли вдоль школы и выстроились у светофора развернуться в сторону проспекта Энгельса, родители подтянулись следом, превратив тротуар в железнодорожную платформу, — выкрикивали избыточные напутствия, чмокали воздух, рисовали пальцами подушечные сердечки и вглядывались. Эбергард вспомнил вокзальное: на счастье первым в вагон входит мужчина; нашел Сигилд и встал рядом, не уступая, поднял руку, как и она, и, как она, улыбался Эрне, куда-то, в каждый автобус, но Эрну не видел: много грязных окон, много лиц, давно не видел ее, подросла, может быть, стесняется, что ее провожают; но кому-то ведь победно машет Сигилд, «только моя девочка», и он махал: и моя; может, Эрна смотрит из глубины автобуса, над головами, стоит в проходе, отшатнулась, удивилась «откуда здесь папа?» или испугалась, может быть, и обрадовалась; он махал рукой: всё в порядке, заехал тебя проводить.

— Когда ты выпишешься? — Сигилд почти не разжимала губ, продолжая улыбаться и махать.

— Я не буду выписываться, — у него получалось не хуже! — и он махал, попросив кого-то в ближайшем автобусе: «Будь осторожна».

— Я не хочу, чтобы ты был прописан в моем доме!

— Мало ли чего ты не хочешь!

— Я хочу, чтобы мы жили своей семьей, я не хочу, чтобы ты лез в мою семейную жизнь!

— Пока мы живы, наша семья — ты, я и Эрна!

— Ты же хотел оставить квартиру нам, вот и оставляй!

— Не выпишусь, пока не обеспечишь мне встречи с дочерью!

— Я не могу ее заставить. Подонок, я выпишу тебя через суд!

— Да Бога ради, тварь!

Первый автобус дернулся, словно по зеленому сигналу светофора кто-то выстрелил в него, и повернул, и второй, и — третий, Эбергард и Сигилд махали руками, завод еще не кончился, хватало батареек; лишь когда деревья, дома и расстояние скрыли боковые окна автобусов, любую возможность их видеть, отец и мать быстро отвернулись друг от друга и разошлись, и с каждым стремительным шагом — всё дальше и дальше друг от друга, и Эбергард пощупал пустой конверт с надписью «будущее», посушил ресницами какую-то влагу — ничего, ничего, видишь, не так и болит, уже попривык, даже смешно, как мог надеяться, казалось бы, старый трюк… эх… Сигилд насунула черные узкоглазые очки, и в таких же — крысиных — ждал ее возле машины урод, что-то гам драматически представив, типа «что он тебе только что сказал?», «он не обидел тебя?», «почему ты не позвала меня?», «хочешь, я с ним поговорю?». Сигилд свистнула, и он живо погрузился за руль.

Что случилось там, за те годы, которых словно и не было никогда, — им трудней стало видеть друг друга, не хватало смелости сказать «изменились». Они стали трудноузнаваемыми. Оказывается, чем дольше люди живут вместе, тем труднее узнавать в них тех, первоначальных, полюбивших друг друга.

— Эрна не приедет. Всё потом. — Улрике замолчала так, что ему показалось: не соединилось, говорил в выключенный телефон; увереннее шел, пока не уперся в прутья гимназического забора и подержался обеими руками за железо: не могу.

Когда-то на Красном море Эрна заговорила о небе. Укладывал спать. И вдруг…

Какой я буду на небе? Эбергард сказал: каждый человек становится на небе таким, каким он хочет, и живет там вместе с родными, уже всегда.