Книга Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

Ты остался бесконечно благодарен, что я отделалась несколькими мягкими словами о смирении и несении креста. Но удивился, что я причастна вере. И я поведала тебе о прабабке моей Стефании, Царствие ей Небесное, и о тех уроках, что она вложила в мою шальную башку. Напоследок мы поговорили о православии, так душевно, что из сердцевины твоей вырвалось: «Хоть в монахи уйти, ей-богу!».

Вот тут я тебя и взгрела по первое число: раз уж ты мнишь себя православным, должен понимать, что в монахи с бухты-барахты не уходят, пусть сначала мир тебя совсем отвергнет!

И когда мы лежали с тобой в совсем не монашеской позе, ты прошептал мне на ухо, что с тех пор взял моду в тяжелые минуты погружаться в эдакую медитацию, прислушиваясь к себе и миру: не отвергает ли? Нет, не отвергал, новые соблазны подкидывал… Сизоглазую Инну Степнову, в том числе…

Летом, после того разговора, гуляя с женой и дочкой по набережной, ты столкнулся со мной нос к носу. Уф-ф, какая мерзкая вышла ситуёвина! По вашим лицам было видно, что тебя негромко и зло пилила супруга. Но я была не лучше — косая, растрепанная, явно со вчерашнего, в объятиях некоего типчика с похабной физиономией. Звали его… да какая разница, пришел и ушел… Мы взглянули друг на друга, и обоим стало неловко — бессознательно ускорили шаг. Прости, Илья, ты же не знал главного — незадолго до того мы расстались с Пашкой. Разумеется, я искала чисто бабьего утешения. Не могла же я вырвать тебя из рук твоей благовоспитанной Светланы! Я по семейным вообще не работаю… Вот и шлялась месяца два с кем ни попадя… Не самый плохой вариант — когда ты вроде бы вдвоем, но на самом деле совершенно одна.

Мокрый мой позор… он меня до сих пор мучает. Как и все, что связано с тобой. Да, ты сообразил, о чем я.

Была лирическая ночь бабьего лета на Глинистых озерах, в топком ожерелье торфяной реки Валги, главной водной артерии Березанского края. В сладкие дни последнего тепла на Глинистых озерах собирались клубисты из студий самодеятельной песни Березани и всех соседних городов. Даже из Москвы приезжали. Два дня и три ночи песни пели, водку пили, соревновались в вокализе, в сочинительском искусстве, влюблялись, ссорились, ненавидели друг друга, жарили шашлыки, купались при луне — в общем, отрывались на всю катушку.

Ты подался туда от надоевших домашних свар, вялых, зудящих и злых, как последние комары. Вспомнить студенческую молодость — гитару не брал в руки с выпускного вечера! И посидеть в отдалении от праздной толпы где-нибудь среди болотец, куда ни одна собака не попрется за тобой, погрустить, подумать, по топи побродить, адреналинчику в кровь впрыснуть… Да, да, ты хотел именно этого — полного лесного одиночества, к которому привык еще в нежном возрасте в своем патриархальном Зосимове, где сосны росли среди домов, а лес начинался прежде окружной дороги.

А вот зачем на фестиваль поперлась Инна Степнова, никто не понял. Даже ты. Нет, сначала-то меня приняли с распростертыми объятиями, ибо думали, я здесь как журналист, и промоушн обеспечен. Но я была такая дерганая, усталая, кусачая, с ходу объявила, что еду не работать, а отдыхать, и прошу с дурацкими своими беседами для интервью к моей светлости не соваться, прибью вашей же гитарой, никого не пожалею. «Запомните сами и передайте дальше!» — верещала всю дорогу до озер в «ГАЗели» со слезами в голосе. Кругом дивились, лезли с утешениями, анекдоты травили, пива предлагали, комплиментами сыпали: как, мол, ты хороша с горячечно блестящими глазами и в кепке козырьком назад! Десятиклассница на плэнере!.. Кое-как утихомиривали, но ненадолго — чуть кто рот откроет, Инна Степнова уже тут как тут с надрывной колкостью. Вела я себя по-настоящему странно, и наконец, плечами пожав, от меня все отодвинулись. Может, если бы ты, Илья, ехал в том же фургончике, я бы сдерживалась… но ты, как на грех, выбрал рейсовый автобус до Малинина и попутку. Я же весь час пути много пила чужого пива, два раза требовала остановить «ГАЗель», чтобы отлить оное, вставляла с места реплики, требовала еще по дороге песен по заказу, а как запевали, хамила напропалую, нарывалась на возражавших… Мне и сегодня стыдно перед людьми… Скажи им при случае, что я сожалею.

Два месяца назад от меня сбежал Пашка Дзюбин, но тебе откуда было об этом знать? А бардам — откуда?.. Меня томило и мучило, что Пашка пропал в белом свете, хотя говорил, стервец, что наконец-то нашел женщину одной с собой крови, от которой не хочется уходить — как волка не тянет из логова волчицы… И я, конечно, повелась на красоту придуманных и продуманных словес, как миллионы женщин до меня и миллионы женщин после… И, разумеется, Пашка подался искать другое логово (скорее рано, чем поздно!), а я не могла прочувствовать: дело во мне, глупой, не оправдавшей каких-то ожиданий любимого, или в нем, перекати-поле? Или во мне и в нем сразу? Почему те, кого я люблю, всегда уходят? Может, я душой прикипаю к тем, кому это не надо? Может, что-то в консерватории подправить?..

Дилемма эта многое объясняет — по крайней мере, выплывшее дерьмо личности… Аккурат перед фестивалем я впала в грех самоуничижения, решив, что дело только во мне, что я плоха, раз мой мужчина от меня сбежал — так фиг ли толку делать хорошую мину при скверной игре и притворяться славной девчонкой?! Нет, пусть все видят мою подлинную сущность, пусть все знают, какое я дерьмо!..

Удалось. Такой стервой я не была никогда до и, хочу верить, не буду никогда после. Сама я вряд ли смогу что-либо объяснить своим тогдашним попутчикам — во рту у меня кляп, на шее петля.

Первый вечер бардовского слета мог бы закончиться плачевно — хотя и резонно. Состоялось бы решение всех прошлых, настоящих и будущих проблем Инны Степновой. Может, именно топиться я полезла в озеро прямо в одежде, и меня ловили всем табором, от чего промокли до ушей человек десять?.. Бедная Лиза эпохи постмодерн, еш-ты! Я и сама не знаю. Потом спасатели сушились у костров, матерились, пили «для сугрева» оставленную на завтра водку. В конце концов, барды расползлись по палаткам, и лагерь вроде бы утих, лишь кое-где настраивались струны и распевались пьяные баритоны. Но тебе не спалось. Как и мне.

Ты вылез на свет обморочно-белой луны и в ее молочных лучах увидел на бревне поддатую русалку с гитарой. Сожалею — Бог не дал мне слуха, и я не умею играть на гитаре, но в жизни моей, наверное, был всего один день, когда я неистово кляла себя за косорукость и немузыкальность. Мне почему-то мерещилось, что если я умудрюсь пропеть хоть один куплет, то песня сыграет роль ланцета, вскроет мне внутренний нарыв, и я очнусь, как спящая царевна от своего гипноза. И вот я насиловала гитару в изощренной форме, дрожа от перепития, от лихорадки, от обиды на Пашку, от обиды на жизнь, от гнева на себя, неумную, неудельную… От меня кругами расходилась волна чернущей энергии — но ты не испугался ее, ты подошел ближе…

Ты приблизился, как к не хищному, но вздорному зверю, ты спросил тихо-тихо: «Что, плохо?». И хотя было очевидно — уж не хорошо! — я кивнула.

— В личной жизни? — голос твой крался на цыпочках, чтобы не спугнуть моего временного спокойствия, и я снова кивнула. Но дальше ты ведь все испортил… или я, дрянь такая, все испортила… Когда ты признался: «Мне тоже плохо». И разоткровенничался: