Книга Пояс Богородицы - Роберт Святополк-Мирский

Конечно, Ахмат давно мог послать людей, чтобы ей отрезали голову и привезли ему. Но он был выше банальной мести, да и какой прок от мертвой головы — она ведь не скажет ни слова. Хан был достаточно стар, чтобы уже ничему не удивляться в этом мире, и все же эта женщина его удивила.

Богадур был лучшим стрелком в Сарай-Берке, но Сайд подробно рассказал о состязании, и выходило, что Анница оказалась лучше. И тогда ему захотелось посмотреть на нее вблизи и поговорить с ней. Теперь он желал встречи еще больше, потому что разговор с ней, возможно, мог бы пролить свет на жизненно важный вопрос: как и откуда стало известно, что ордынские войска придут именно на Угру, а не на Оку, как ходили обычно. У него было необъяснимое, интуитивное предчувствие, что Анница должна это знать…

Хан пригласил к себе сына, остался с ним наедине и спросил:

— Скажи, Азов-Шах, как ты думаешь, найдется ли во всем нашем войске человек пятьдесят, которые бы… — хан теперь проявлял особую осторожность и, хотя поблизости не было ни живой души, склонился к уху сына, прошептав несколько слов так тихо, что даже тот их едва расслышал.

Азов-Шах удивленно посмотрел на отца, подумал немного и ответил:

— Пятидесяти, может, и не наберется, но десятка два — точно.

— Отыщи всех и собери завтра к вечеру за тем холмом, где мы недавно застали за грабежом купца, этого недоумка… как его…

— Азиза?

— Да. Кстати, надеюсь, он наказан?

— Конечно, отец. Он сидит в мокрой яме под арестом.

— Правильно — нарушение моих приказов должно строго караться. Итак, завтра на закате я хочу встретиться с этими людьми. Я желаю, чтобы об этой встрече не знал никто, кроме тебя, даже они пусть не знают, кого ждут. Ты с охраной останешься по другую сторону холма. Я поговорю с ними наедине, и никто не должен видеть их вместе со мной.

— Твоя воля будет исполнена, отец.

…Внезапный штурм Сарая-Берке начался на рассвете.

Все было выполнено, как и задумано. — Столица Золотой Орды располагалась на левом берегу широкого рукава Волги — Ахтубы, недалеко от соединения с основным руслом, а русло самой Волги чуть пониже делало крутой поворот, изгибаясь петлей. Здесь-то и высадилось с ладей предыдущей ночью небольшое, но сильное и хорошо вооруженное татаро-московское войско под командованием воеводы князя Ноздреватого и хана Нордуалет Гирея.

Смертельно не повезло тем, кто случайно видел эту высадку и последующее продвижение войска, — все, кто попадались на пути — дети, женщины, старики, — убиваемы были на месте беспощадно и хладнокровно. Если бы кто-то успел предупредить город о приближении врага, это могло бы стоить десятков московских жизней, а чья жизнь дороже? Известно — своя.

К вечеру следующего дня город был окружен московским войском на таком расстоянии от его стен, чтобы остаться с них невидимым, и еще ничего не знал об этом — люди, которые выходили из города, уже не возвращались в него, а те, кто направлялись в город, до него уже не доходили.

Жители мирно уснули, не зная, что это последний сон в их жизни.

После того как более ста лет назад, в 1361 году, Сарай-Берке, тогда огромный, могущественный, с каменными стенами, был полностью разрушен и разграблен великим Тамерланом, он едва только начал становиться на ноги и, конечно, уже не был так силен и неприступен, как некогда.

Восточные и западные ворота без рвов и оград, невысокие деревянные, местами дырявые стены, отсутствие часовых на прогнивших башнях — все свидетельствовало о полной беспечности.

Да и кто бы мог подумать, что в ту минуту, когда великий Ахмат со своим огромным войском идет на Москву, что-то может угрожать его столице.

Невыразимо дорого обошлась эта беспечность нескольким тысячам жителей Сарая — не прошло и двух часов от начала атаки, и все их души принял к себе Аллах.

Едва рассвело, напали одновременно с двух сторон: Нордуалет со своими татарами с востока, Ноздреватый с московитами — с запада.

Пушки почти не понадобились, ворота проломились легко.

Два отряда, почти одновременно ворвавшись в город с двух сторон и преодолев сопротивление небольшого количества вооруженных защитников, первым делом начали планомерно уничтожать население.

Большой разницы между татарами Нордуалета и московитами Ноздреватого не было — и те и другие отличались одинаковой жестокостью и хладнокровием в этом деле, маленькое различие обнаруживалось в том, что московиты при каждом удобном случае насиловали всех попавшихся под руку женщин, от девочек до старух, татары же предпочитали не тратить на это время, а использовать его для захвата как можно большего количества ценностей.

Эта ночь страшным черным пятном врезалась Филиппу в память на всю его жизнь.

Находясь, как всегда, в первых рядах атакующих, он вначале с обычным яростным восторгом схватки, приобретенным в Ливонской войне на поле битв с закованными в железо рыцарями, крушил и дробил своей палицей тела мужественных, но слабо вооруженных и немногочисленных ордынских защитников ворот.

Вскоре, однако, он обнаружил, что перед ним нет больше вооруженных людей, а лишь мечется кричащая, обезумевшая толпа обычных городских жителей — торговцев, мастеровых, старух, женщин, детей…

Филипп в нерешительности остановился, озираясь по сторонам.

Вокруг не было никого, кто мог бы оказать ему сопротивление.

И вдруг он увидел, как приближается на коне сам знаменитый герой, князь Звенигородский Василий Иванович Ноздреватый, и спокойно со сжатыми губами рубит налево и направо саблей всех, кто попадается на пути, а когда никого уже нет перед ним, поворачивает коня и добивает тех, которые прижались к стенам, спрятались в нишах, пытались найти спасение в вонючей жиже сточной канавы.

Рядом с ним так же спокойно и хладнокровно, будто выполняя какую-то скучную, тягостную, но необходимую работу, косили людей воины его свиты.

Увидев растерянно стоящего с опущенной булавой Филиппа, князь подъехал к нему.

— Что, сотник, стоишь? Не привык? Трудись давай! А ты думал, что — ратный труд — это когда на поле брани? Нет, брат, там не труд, там битва! А труд, вот он — и ты свое дело мужское исполнять должен! Понял?!! Марш вперед! — заорал он.

Филипп, машинально подчиняясь приказу, поднял палицу и бросился вдогонку орущей толпе.

До боли зажмурившись, он наносил удары налево и направо, слыша хруст проломанных черепов, страшные крики раненых и покалеченных, время от времени приоткрывая глаза только для того, чтобы увидеть, где еще есть живые люди, догонял их и бил, бил, бил…

Он пытался вызвать в себе какие-то необходимые чувства, он вспомнил, как Настенька рассказывала ему о татарах, которые ее похитили, и старался внушить себе, что вот они — перед ним, эти татары, — это они во всем виноваты и теперь должны понести наказание, но почему-то вместо ярости у него возникала огромная жалость к несчастной Настеньке, которая за свою короткую жизнь уже успела так настрадаться, и то ли от этой жалости, то ли от нервного напряжения вдруг слезы сами собой полились из глаз Филиппа, и он уже не мог ничего видеть, но тут конь под ним рухнул от изнеможения, Филипп покатился по земле, ударился о стену, приподнялся, сел спиной к ней и, закрыв лицо руками, не обращая ни на что внимания, разрыдался, как ребенок, с изумлением осознавая одновременно, что он не может вспомнить, плакал ли когда-нибудь в своей жизни вообще…