Книга Дальше живите сами - Джонатан Троппер

9:40

Каддиш читают только кровные родственники умершего, поэтому Барри, Трейси и Элис предпочли в синагогу не ходить. И я их не осуждаю. Мы с мамой, сестрой и братьями опоздали к началу службы больше чем на час, но Стояк оставил для нас места, целый ряд. Мы идем вдоль прохода по центральной части синагоги — похожему на пещеру молитвенному залу. И нам, мужчинам Фоксманам, не очень-то уютно в позаимствованных с вешалки молельных накидках и скользких черных кипах. Я придерживаю свою кипу на голове и чувствую, что на нас устремлены все взгляды. Мы с братьями, как все непосвященные, накинули таллиты на плечи, точно огромные шарфы. У раввина концы таллита перекинуты назад, сам таллит белый, а серебряная отделка в районе воротника позвякивает, как кольчуга. Увидев нас, Стояк — словно дух с небес — спускается со своего возвышения и театрально обнимает каждого. Мне эти спецэффекты кажутся неуместными, поскольку мы с ним виделись всего час назад. Так нарочито здороваются со своими гостями хозяева ток-шоу, хотя всем понятно, что они наверняка пообщались до начала съемки.

Да, у Стояка тут самое настоящее шоу. Он шествует вдоль прохода, как кандидат в президенты, пожимает протянутые руки своих прихожан, похлопывает по спине молодых ребят, тянется к женщинам с поцелуем в щечку, треплет по голове тщательно причесанных деток и громким сценическим шепотом, перекрывая голос кантора, желает всем доброго шабеса. Он, разумеется, знает, что все смотрят только на него. И греется в лучах своей славы.

Стояк из тех раввинов, которые считают своей главной целью доказать молодому поколению, что иудаизм — это круто, что рабби может быть классным чуваком и что он, Чарли Гроднер, потрясающий шоумен. Отсюда и костюмчик от Армани, и напомаженные волосы, и стильно подстриженные баки, и бриллиант в левом ухе. Этакий рабби — рок-звезда. Остается только гадать, откуда взялся этот образ, в самом ли деле он хочет подсунуть Бога современной молодежи или в нем до сих пор бурлят нереализованные фантазии и увлечение группой Led Zeppelin. Возможны варианты, и мне это нравится. Но чего тут точно нет, так это разговора о высшем предназначении. Этого я в его случае заподозрить не могу — слишком уж анатомически точные картинки анального секса рисовал он когда-то на задней обложке тетради по тригонометрии.

Со времен моего детства синагога ничуть не изменилась. Высокий потолок с лепниной, в центре — огромный беленый деревянный ковчег, арон а-кодеш, где в тканевых, ручной работы чехлах с серебряными окладами хранятся несколько ценных свитков Торы. На стенах мемориальные таблички, возле каждого имени — маленькая оранжевая лампочка, которую зажигают раз год в память об умершем. Старики в молельных накидках, прикрывающих потертые пиджаки и сутулые спины, посасывают твердые ириски и мычат вместе с кантором. Рядом — мужчины помоложе, в выходных костюмах и мятых кипах, и расфуфыренные женщины, на коленях у которых высятся шаткие пирамиды: молитвенники поверх модных сумочек. Солнечный свет преломляется в витражах, отчего посвящения, написанные на этих цветных стеклах округлым каллиграфическим почерком, становятся еще чернее. Чуть глубже, в сиянии нер тамида — «вечного света», выполненного в стиле постмодерна, расположено большое возвышение с кафедрой. Сейчас Стояк как раз поднимается на кафедру, чтобы толкнуть речь.

— Всем привет! — говорит он. — Шаббат шалом, Элмсбрук!

Публика нестройно гудит в ответ.

— Да вы что? Каши мало ели? Шаббат шалом, Элмсбрук!

На этот раз все отзываются громко и нарочито дружно.

— Вот! Совсем другое дело! — радуется Стояк. — А теперь давайте поприветствуем семейство Фоксманов, они снова с нами. Как многие из вас знают, несколько дней назад скончался Морт Фоксман, один из наших отцов-основателей. Сегодня его жена Хиллари и дети — Пол, Джад, Венди и Филипп — пришли читать по нему Каддиш. Тем самым мы отмечаем его переход в мир иной перед Богом и перед нашей общиной. Здесь, в Элмсбруке, Морт был уважаемым человеком, деловым человеком, многие из моих сверстников выросли в кроссовках и бейсбольных перчатках, купленных в магазине Фоксмана. Лично меня с этой семьей связывают глубокие, дружеские отношения, в их доме прошла изрядная часть моего детства, я играл в мяч с Полом и Джадом…

— Курил травку, — шепчу я.

— Дрочил, — добавляет Пол.

— Лапал меня почем зря, — шипит Венди.

— Морт оставляет в наследство детям и внукам свои принципы, свою профессиональную этику, свою незыблемую систему ценностей. Пусть Господь утешит эту семью и всех скорбящих детей Сиона.

— Амен, — откликаются собравшиеся.

— Сейчас я прошу Хиллари и ее детей подняться на биму — читать Каддиш в память о возлюбленном муже и отце Мортоне Фоксмане.

Мама встает первой и быстро, точно по беговой дорожке, идет по проходу, чуть покачиваясь на высоченных шпильках. Все мужчины преклонного и предпреклонного возраста провожают ее одобрительными взглядами, а Питер Эпельбаум откровенно поедает глазами ее задницу.

— Хоть бы юбку подлиннее надела, — шипит Венди. — В синагогу-то.

Мы идем вслед за матерью к биме — это такое возвышение со столом посередине, — и кантор вручает каждому из нас заламинированный листок с текстом Каддиша на двух языках, точнее — текст на древнем языке, а рядом его транслитерация понятными буквами.

— Читайте помедленнее, а там, где прочерки, делайте паузу и ждите ответа, — инструктирует кантор. — Это несложно.

— Ладно, — говорит Пол. — Все готовы? Три-четыре…

— Йит гадал в йит кадаш ш мей раба, — говорим мы.

— Амен, — поднявшись с мест, отзываются все прихожане.

— Б алма ди в ра хир утей в ям лих мал хутей…

Мы читаем древние слова, не понимая их смысла, а все остальные отвечают нам другими словами, которых они тоже не понимают. Мы собрались тут субботним утром, чтобы произнести абракадабру, и в нынешние безбожные времена можно было бы ожидать, что это окажется пустой тратой времени. Но отчего-то все происходит иначе. Мы впятером, сгрудившись над текстами, медленно читаем их вслух, а все эти старинные друзья моих родителей, знакомые и вовсе не знакомые люди отвечают нам хором, и по какой-то причине, которую я даже не берусь сформулировать, возникает ощущение, что происходит нечто важное. Оно не имеет отношения ни к Богу, ни к душам, но от всех этих людей на нас исходят явственные волны добра, тепла, поддержки, и меня все это глубоко трогает. Дочитав до конца страницы и услышав последнее «амен», я жалею, что все уже позади. С удовольствием почитал бы еще. Пока мы спускаемся с возвышения и возвращаемся на место, я украдкой гляжу на своих ближайших родственников и вижу, что не у меня одного глаза на мокром месте. Всех проняло. Не то чтобы я стал ближе к отцу, но я вправду — пусть ненадолго — нашел утешение, которого вовсе не ждал.

10:12

Кантор монотонно бубнит свое, а я, сунув руку в карман папиного пиджака, что-то нащупываю… смятый бумажный платок? Салфетка? Нет! При ближайшем рассмотрении моя находка оказывается самым настоящим, добросовестным, тугим косяком. Зажав его в кулаке, я кладу кулак на колено Филиппу и чуть приоткрываю пальцы. Глаза у братца становятся квадратными, улыбка — до ушей. «Мне срочно надо в туалет», — говорит он и, вскочив, устремляется к дверям. Спустя несколько минут я иду следом. В туалете висит тяжелый запах — пудры и гениталий, — поэтому мы распахиваем двустворчатые двери пожарного выхода и устремляемся по темным коридорам в другую часть здания — в иешиву при синагоге. Филипп находит незапертый класс, и мы, так и не сняв таллиты, плюхаемся на детские стульчики.