Книга Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков

И я понял, что Сашенька — это Александра, девочка.

— Да вы ешьте, ешьте! — спохватилась Наталья Васильевна. — Ну-ка, Сереженька, налей-ка нам еще по стопочке: А ты что же, деточка? — спросила она у Наташи.

— Я за рулем.

— Да ну тебя! — сказала Наталья Васильевна простецким, «деревенским» голосом, каким никогда не говорила с нами в школе. Но, как ни странно, деревенский говор нисколько не портил ее и не казался в ее устах наигранным. — Тут тебе, деточка, не город. Тут он тебе не начальник, кивнула она в мою сторону, — а ты ему не шофер и не секретарша. И никуда вы седни от меня не поедете. Чем вам тут плохо? Хоть один день подышите вы свежим воздухом. Леса у нас тут знатные, мы с вами покушаем сейчас и за грибами сходим. И клубники у меня в огороде видимо-невидимо: хотите, ешьте, хотите, в корзину собирайте и домой везите. А вечером я баньку истоплю. Водички натаскаете с колодца да дров наколете — и парьтесь на здоровье! Банька у меня знатная, веники душистые: Заночуете — а поутру и поедете себе спокойно, без спешки. Как ты, Сереженька? Согласен? Вот и прекрасно. За это и выпьем. На таком-то воздухе да при такой-то жизни, Наташенька, тезка ты моя, да чтоб не выпить? Ты меня обижаешь:

Говорилось это так, для красного словца. Никто никого не обижал. Никто, даже Наташа, уже и не собирался отказываться от неуместной в городе, но абсолютно уместной здесь, на природе, рюмки-другой за завтраком. А уж завтрак здесь: То, чем мы привыкли наскоро перекусывать у себя на городской кухне, и в сравнение не идет с настоящим деревенским завтраком, напоминающим приличных размеров городской обед. Тут вам и картошку, с вечера сваренную, обжарят, и яиц крутых вывалят на троих не меньше дюжины, и по две-три огромных котлеты на нос, и сосиски-сардельки уже закипают на электрической плитке, и хлеб режется огромным кусками, и, само собой, к водке имеются и селедка, и капуста квашеная, и собственные огурчики-помидорчики: А как льется эта водка из хорошо охлажденной бутылки, пролежавшей всю ночь в морозилке, и не в рюмки какие, а в граненые стопарики. Как она пьется, как закусывается: господи боже ты мой, какие огурцы-сосиски-селедки — я же чуть про грузди не забыла, вот же они у меня в обливной керамической мисочке, хватайте поскорее, закусывайте на здоровье. И тут же повторим.

— Между первой и второй — промежуток небольшой, — привычно пошутила Наталья Васильевна, склоняя над стопариками седеющую голову. — Ты как, Сережа?

— Я всегда готов:

Нам обоим было понятно: второй тут дело не ограничится, будет и третья, и четвертая, и пятая: Вон сколько добротной деревенской закуски заготовлено. Есть подо что пить. А почему бы нам и не выпить от души? Ведь после обильного завтрака нам не лекции читать и не диссертацию писать: предстоит нам приятный и необременительный деревенский труд, более похожий на отдых: сначала поход за грибами в ближнюю рощу, потом быстро подружившиеся женщины будут полоть грядки, а я займусь мужскими делами: надо забор вокруг участка поправить, напилить и наколоть впрок дров — не только для баньки, но чтобы хватило Наталье Васильевне надолго, надо скосить траву на лугу — участок у нее точь-в-точь как у Майи, те же двадцать соток, и так же половина под огородами, а половина — луг, поросший высокой травой:

Воды наносить для баньки тоже моя работа, да и топить баню я люблю и умею, пусть женщины в это мужское дело не встревают.

И пока суд да дело, глядишь, и сумерки подкрались, и наступил долгий летний вечер, и банька уже истопилась, и Наталья Васильевна уступила первый, самый сильный пар гостям.

— У меня что-то сердце в последние разы стало прихватывать, — сказала она. — Я уж потом, после вас, когда попрохладнее станет.

Ей казалось вполне естественным, что мы, приехавшие к ней вдвоем, вместе и отправимся в баню. Мне было немного неловко перед Наташей, которая все понимала и тихо наслаждалась моей неловкостью, хихикала, прикрывая рот по-деревенски тыльной стороной ладони. И в то же время обидно было отказываться от заслуженного целым днем деревенских трудов удовольствия: кто парился в русской бане, тот понимает, что самому себя хлестать веником — пустое дело. Все равно что секс в одиночку. Или водку пить одному, с зеркалом. Недаром же русская традиция пьющего в одиночестве сразу зачисляет в алкоголики. Но париться одному — это хуже, гораздо хуже, объяснял мысленно я кому-то, кто, кажется, молча наблюдал за моими муками:

— Ну, ты идешь наконец? — спросила она меня, стоя на порожке предбанника. — Или ты париться боишься?

— Париться я не боюсь.

— Значит, ты меня боишься?

Тебя я тоже не боюсь. Приходилось, между прочим, и париться в смешанной компании, и купаться нагишом. Ничего особенного. Мы же не в девятнадцатом и даже не в двадцатом живем — в двадцать первом веке. Стесняться голого тела нынче не принято. Тут тебе и нудистские пляжи, и Интернет, где все так и норовят выставить себя в натуральном виде на всеобщее обозрение. А баня: Баня — это прежде всего чистота, это жар, это сухой пар, обволакивающий все тело, это пара веников, которыми сперва долго обмахивают и обтирают распростертое на полке тело и только потом яростно его хлещут, пока жертва не запросит пощады и не выскочит в мыльню, чтобы окатить себя с ног до головы ледяной водой из деревянной шайки. Вот что такое настоящая деревенская баня.

И еще — это лукавый взгляд Наташи, когда она, обнаженная, сверкая в полутьме белой кожей и рыжим, натурального цвета, треугольником волос, обернулась ко мне, отворяя низкую дверь в парилку, и ее тело, доверчиво распростертое передо мной и как бы потягивающееся, отдающее себя каждому прикосновению распаренных березовых листьев, и ее пронзительный визг, когда я, выскочив следом, окатил ее из шайки, и белая, нежная грудь, которая мерцала и склонялась надо мной, когда пришла моя очередь париться и когда я перевернулся на исхлестанную спину и подставил под ласковые удары веников грудь и живот.

Потом я не выдержал, протянул руки, и ее грудь приблизилась ко мне, коснулась моей груди — и весь мир за тусклым запотевшим окошком деревенской баньки исчез.

3

Потом мы трое, распаренные и расслабленные, пили чай из самовара на веранде, и Наталья Васильевна долго и подробно рассказывала нам о своей жизни. О том, как уехала из нашего города:

— Ты угадал, Сереженька, действительно в Ленинград, я ведь оттуда родом. Там у меня были родители, они очень хотели, чтобы я вернулась и жила у них под крылышком, когда я развелась с мужем, так что в вашей школе я оказалась почти случайно, почти против своей воли. А сама во время уроков смотрела на север и повторяла, прямо как три сестры у Чехова, только не в «В Москву! В Москву!», а «В Питер! В Питер!». И вот я вернулась к себе в Питер, забилась в норку, маме под крылышко, и никого не хотела видеть, ни с кем не хотела встречаться и переписываться, поэтому никто из вас и не знал, где я, — кроме одного человека.

— Кроме Андрея? — спросил я.

— Нет, не угадал. — По лицу Натальи Васильевны было видно, что она довольна. Наташа — тоже. У нее вообще после бани был довольный, я бы сказал — сытый вид: — Я так ведь и знала, что скажет: Андрей. Один свет у них в окошке был этот Андрей, — заговорщицким тоном, как подружка подружке, пояснила она Наташе. — Прямо все были в него влюблены — и я тоже должна была в него влюбиться. А я вот не влюбилась вовсе: