Книга Гамбит Маккабрея - Кирил Бонфильоли

— И в Национальную галерею,[126]пожалуйста, — вставил я. — На самом деле сначала — в Национальную галерею. А, и если можно, остановитесь у какой-нибудь лавки, где можно купить переносной светильник.

— Он имеет в виду что-нибудь вроде фонарика в чем-нибудь вроде аптеки, — пояснил Блюхер.

Таксист даже не пожал плечами — он возит идиотов целыми днями, мы и фигурировать не будем в его изможденных воспоминаниях, которыми он наградит вечером супругу, когда она станет омывать его трудовые мозоли.

— Не будете ли вы любезны начать изложение? — спросил меня Блюхер. Я бросил на него взгляд, исполненный опаски и трусости, мигнув затылку таксиста. — За каким чертом вам понадобилось в Национальную галерею, хм?

Я начал ощущать, что несколько овладел ситуацией: я могу ежиться в первых рядах, но дайте мне за что ухватиться — и я счастлив в ведущей роли.

— Во-первых, — ответил я, — я желаю там побывать. Во-вторых, я искренне желаю промыть себе глаза хорошей живописью после этой жуткой графики у вас в кабинете. В-третьих, НГ, этот «дворец услады величавый»,[127]— вероятно, самая непрослушиваемая постройка в сем прекрасном городе. В-четвертых, у меня назначено давнишнее рандеву с малым по имени Джорджо дель Кастельфранко, чью картину, размещенную в вышеозначенной галерее, я как домогаюсь, так и подозреваю. О'кэй?

— Само собой, — ответил он с полицейским простодушием. — Вы имеете в виду того паренька, что был учеником Беллини в Венеции? Примерно когда Колумб открыл Америку? Хм? Которого мы, придурки, тут зовем Джорджоне?[128]

— Его самого, — с горечью ответил я. — И можете оставить диалектизмы при себе.

— Елки-палки, да мне очень понравилась ваша статья о нем в «Giornale delle Belle Arte»[129]в прошлом году — вы в ней выставили этого Беренсона чуть ли не клоуном, настоящим Чарли… ох елки, простите, Чарли…

— Все в порядке, — ответил я. — Меня оскорбляли и похуже.

Но все равно я дулся всю дорогу до Национальной галереи и настоял на том, чтобы таксисту заплатить самолично. Тот изучил мои чаевые внимательно и заинтересованно, а потом вернул их мне с видом сугубой благотворительности.

В самой Галерее я неколебимо прошествовал мимо той миленькой живописи, которую лорд Дювин продавал Крессу, Уайденеру[130]и им подобным в счастливые и безмятежные годы, когда лорд Маккабрей (да-да, мой папа) впаривал пустяшные пастиши мелким европейским монархам, чьи чеки имели столько же веса, сколько их титулы. Я значительно остановился перед Джорджоне и поиграл по нему светильником — или фонариком. Через одно мгновение на меня напрыгнула смотрительница и вырвала инструмент из моей длани, испуская при этом клекот, будто стервятница, кладущая первое в жизни яйцо. Я протянул ей бумажник, раскрытый на моих верительных грамотах историка искусств, и побудил ее продемонстрировать их куратору. Еще через мгновение-другое она вернулась, брызжа извинениями, обращаясь ко мне «доктор Маккабрей» и сообщая, что я могу светить фонариками куда угодно. На все, что мне нравится.

— Благодарю вас, — отвечал я, игнорируя ее эксплицитность. Светильником я светил на ту часть картины и эту, при этом издавая типичные художественно-исторические междометия, вроде «ага», «гм-м» и «ох батюшки»; Блюхер исходил на мочу, переминаясь с ноги на ногу.

— Послушайте, мистер Маккабрей, — наконец не выдержал он. — Вы не могли бы сообщить, что именно ищете? В том смысле, что нам же надо…

Через плечо я метнул в него покровительственный взгляд.

— Я разыскиваю, — напыщенно произнес я, — работу кисти юного Тициана года приблизительно 1510-го. И не нахожу ее. Мнится мне, что я все же был не прав насчет этой картины.

— Но, черт возьми, — вымолвил он. — Тут же на табличке ясно написано: произведение Джорджоне…

— Это на ней и может быть пока написано, — согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильник — иначе фонарик — в ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) — Но вот, — сказал я, — чего мы с вами ждали.

Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, — вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»

Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я же — о, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Он — я не должен неосторожно обмолвиться «был» — из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как я — простой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)

— Ну, — рыкнул он мне в ухо — громко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привале — сырья для групповых изнасилований будущих лет. — Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.