Книга В России жить не запретишь - Сергей Донской

Глава 16Генералы, россияне, ваши звезды не сияют

Это была детская комната в квартире, где он жил в незапамятные времена, когда был еще не тучным генералом с пигментными пятнами на руках, а худеньким востроносым мальчонкой – доверчивый взгляд, рыженькие бровки-запятые, застенчивая улыбка. Мальчонка совсем один, больше в квартире никого нет, и это плохо, это очень плохо. Потому что – сумерки. В комнате горит тусклый электрический свет, от которого в душе бродит тревога. Под кровать лучше не заглядывать, он понимает это, однако все же свешивает голову, смотрит. Под кроватью беспорядок и мусор. Там клочья паутины, грязное тряпье, сломанные машинки, безголовые солдатики. Серые комочки, которые с первого взгляда показались ему свалявшейся пылью, превращаются в копошащийся мышиный выводок. Зверьки абсолютно не реагируют на присутствие человека. Деловито снуют туда-сюда – мелкие, как горох, и крупные – каждая величиной с клубок серой пряжи. Приходится срочно вооружаться шваброй, чтобы разогнать это отвратительное скопище грызунов. Но когда он, стоя на четвереньках, принимается орудовать шваброй под кроватью, его берет оторопь. Мыши превратились в лягушек и жаб, до предела разинувших пасти, усеянные иглами острых зубов. На угрожающие движения швабры они отвечают дружным шипением. Он стремительно запрыгивает на кровать и лежит, обмирая от отвращения и ужаса. Отныне придется жить вместе со всей этой прыгуче-ползучей мерзостью, передвигаясь по дому украдкой. Стоит раздавить какую-нибудь лягушку, и произойдет непоправимое. А ведь свет вот-вот погаснет – тогда он будет обречен бродить по квартире в потемках. Такой маленький, всеми забытый, всеми покинутый. Совсем один среди шипящих тварей, усеявших весь пол и наглеющих с каждой минутой.

– Мама! Ма-а-ама!!!

Разбуженный собственным воплем, Павел Игнатьевич Конягин открыл глаза, после чего, не веря своему счастливому спасению, еще некоторое время лежал неподвижно. Сердце, которое вначале было готово выскочить из груди, постепенно переходило на будничный, размеренный ритм. Солнце уже поднялось над горизонтом, в зашторенной спальне было довольно светло, так что пережитый во сне кошмар мало-помалу отделялся от яви. Никаких мышей и тем более жаб вокруг не наблюдалось. За окном тарахтела газонокосилка, щебетали неугомонные пичуги, вдали надрывался молочник. Почти успокоившийся Конягин сел на кровати и, сотрясаясь от непрерывных зевков, принялся соображать, что же может означать приснившаяся ему живность. С мышами все ясно – это тайные недруги, а их вокруг генерала всегда хватало. Но саблезубые лягушки? Что сулят они? Скорее всего, всякие хвори с напастями. Тьфу ты, только этого еще не хватало! Поднявшись с кровати, Конягин вдел ноги в тапки и вышел из спальни на балкон, где трижды прошептал скороговоркой:

– Куда ночь, туда и сон…

Смутная тревога осела где-то внутри. Умиротворенно щурясь, Конягин принялся обозревать свои владения, занимающие два с половиной гектара южной окраины Ростова-на-Дону. В цветастых трусах гулял ветерок, над головой голубели небеса, перед глазами плясала солнечная рябь, позолотившая кроны яблонь и груш. «Ах, хорошо, ах, славно», – расчувствовался Конягин. Куда ни глянь – всюду пестреют цветы, над ними деловитые пчелы кружатся, еще выше мелькают быстрокрылые стрижи. Никаких злобных тварей из ночных кошмаров. Рай, сущий рай. Особенно, если взираешь на мир не из окна московской квартиры, а с балкона загородного особняка, откуда до штаба двадцать пять минут езды. Жаль, Ларочка не захотела перебираться к деду.

Сгубила ее столица, заманила, засосала, как трясина. Одна фотография в рамочке на память о любимой внученьке осталась. Вернувшийся в комнату Конягин взял фотографию в руки, поднес к прослезившимся глазам. Ларочка на снимке еще совсем малютка, в коротеньком платьице с бабочками, в беленьких гольфиках. Сердце будто сжало тисками, воздуха в мире стало маловато. Но, по мере того, как Конягин занимался будничными делами и делишками, тоска по внучке сменилась тревогой о собственном будущем. Курсируя между туалетом, ванной и спальней, Конягин гадал, ехать ли в штаб прямо сейчас или погодить маленько, дождавшись сперва звонка от верных людей. Сегодня утром проблема с похищенным компьютером должна благополучно разрешиться. Отставной капитан Бондарь выполнил поручение и даже вызвал вертолет, на котором намеревался улететь из чеченского пекла. «Дудки! – мстительно подумал Конягин. – Зачем ты тут нужен, чересчур независимый, чересчур строптивый капитан? Лучше уж оставайся там, где находишься. О тебе позаботятся… Уже позаботились», – поправился Конягин, бросив взгляд на часы. Девятый час. Это означало, что Бондарь вот уже семьдесят четыре минуты как мертв вместе с хакершей, которую чеченцы усадили за компьютер. Вот-вот об этом доложит по телефону майор Жгутов, наверняка мечтающий не только о подполковничьих, но и о генеральских звездах… Он думает, носить их почетно и приятно. Самоуверенный болван! Кому-кому, а Конягину хорошо известно, что такое карабкаться на вершину военной власти и какие усилия требуются, чтобы там удержаться. Всю жизнь он только тем и занимался, что сталкивал вниз других, не позволяя обойти себя. Полагался исключительно на собственные силы, не доверяя никому. Был один в поле воин. А во время передышек хлестал водку, тоже, как правило, в одиночку. Жаль, что недолго осталось удерживать захваченную высоту. Годы. Ох-хо-хо, как же их много, прожитых лет… и все псу под хвост.

* * *

Конягин тяжело сел за письменный стол, на котором безмолвствовал мобильный телефон. Голова после вчерашнего не то что трещала, но побаливала, напоминая о себе при каждом резком движении. Еще одна примета старости. В молодости если уж сон – то без задних ног. А коли бессонница одолеет, то можно ночь с пользой за картишками с нужными людьми провести или какую-нибудь смуглянку-молдаванку запустить под одеяло. А теперь? Сопишь, нервничаешь, потеешь, ворочаешься с боку на бок, пытаясь хотя бы помечтать о чем-то светлом, а мечтать-то, оказывается, не о чем. И тогда начинаешь принимать сорокаградусное снотворное ереванского рóзлива. Браться за бутылку в последнее время приходится почти каждую ночь. Неудивительно, что потом зубастые лягушки снятся, а голова наутро тяжелая.

Конягин прищурился на сияющее за окном солнце. Рабочий день почти в разгаре, а он сидит как сыч, и ничего ему делать не хочется, все ему опротивело. Нет, кое-какие радости жизни еще есть, возразил себе Конягин, привычно поворачиваясь к бару в виде огромного глобуса. Армянского коньяка там не осталось, но на нем белый свет клином не сошелся, верно? А если и сошелся, то пора его выбивать… другим клином. Откинув полусферу глобуса, Конягин заглянул в бар и вздрогнул, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. На дне, спрятавшись среди бутылок, сидела буро-зеленая жаба с раздувающимися боками. Лапы подобраны под брюхо, глаза блаженно зажмурены, пупырчатая кожа лоснится. А на шее – что ужасней всего – алый бант повязан, будто это и не жаба вовсе, а милый котенок. Погладь меня, Павлик. Слышишь, как я умею мурлыкать? Ур-р… ур-р… Конягин с вывертом ущипнул себя сначала за левую ляжку, потом за правую. Это было правильное решение. Во-первых, отвратительное видение тут же исчезло. Во-вторых, на шум не сбежалась всполошившаяся челядь, так что не пришлось никому объяснять, что это за жаба такая, которую видит только хозяин дома.