Книга Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Виктор Михайлович Коклюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иохим Гурман стал что-то убежденно им объяснять. Муха прислушался. Слов разобрать было нельзя, он приставил к скважине ухо. Говорили не по-нашему, как-то гортанно и коротко, будто друг другу отдавали военные команды.
Муха слушал встревоженно и внимательно и не уследил, как с той стороны вставили ему в ухо ключ и начали поворачивать. Должно быть, открывал силач Викула, потому что он легко крутанул агента вверх ногами и толкнул дверь так сильно, что припечатал агента к стене, как фреску.
«И все это за тридцать рублей плюс одежа!» — подумал Муха, он же Тимохин, он же Пестряков.
Он провисел до утра, и только когда взошло солнце, отлепился и тихо сполз на ступеньки. Последние мысли у него были плоские: о новом зимнем пальто, которое теперь достанется свояку, о грыже, которую так и не успел вырезать…
…В последние дни ротмистр Ворошеев стал особенно лют, даже девицы в заведении мадам Буфф жаловались — кусаться начал. А все творческая неудовлетворенность — Кашеваров сбежал, Скворцов выскользнул из рук, Машки — след простыл, Клюквин, судя по всему, что-то жуткое замышляет, потому что совсем пропал. И в кабинете Ерофеева все время какие-то странные разговоры происходят, вроде бы никто не входил к полковнику, а прислушаешься, там: бу-бу-бу, хлюп-хлюп-хлюп, гы-гы-гы… Не иначе, заговор! Как же он раньше не догадался! И фамилия у Ерофеева странная — Еро-фе-ев… Ев-ро-пе-ев… А может быть. Евреев?!
Подкараулил ротмистр удобный момент и, когда в кабинете опять забубнили, резко распахнул дверь.
«Извините…» — только и успел сказать изумленный. Что-то яркое, живое мелькнуло в руке жандармского полковника, и… куда спрятать — некуда! — сунул Ерофеев это в рот и… проглотил. И забурчало что-то у него в животе жалобно, и смолкло, и вытянулось лицо в испуге, и в глазах мелькнуло что-то, словно птица какая улетела в глубь души.
Глава следующая (малюсенькая)
В ногах правды нет
Уже черт знает какие сутки надзиратель Гмырь преследовал таинственных людей. Изголодался, оброс шерстью, откликался на кличку Шарик. Многое постиг, многое понял, но мог теперь только лаять и скулить.
Чашка за это время сильно сдал: разбойные, окаянные очи его погасли, глядел старичком тихим, благообразным. Встречные старухи просили: «Благослови, батюшка», он осенял их крестным знамением, потом долго смотрел на свои персты, вздыхал, плевался.
Керимка за время пути повзрослел, стал задумываться. Однажды спросил Чашку: «А почему люди делают другим плохо, ведь это же нехорошо?..»
Катилась телега, косил испуганным глазом, всхрапывал конь: брехала и выла по ночам невесть откуда взявшаяся собака Шарик.
Глава очередная
Ваше здоровье, господа!
По Губернской улице, пряча лица в поднятые воротники, шли крадучись друг за другом бомбист-террорист Клюквин, жандармский ротмистр Ворошеев и мистер X.
Они вошли в трактир Хвостова и сели за стол под фикусом.
Народу в зале было немного. В углу, обнявшись, сидела парочка: бывший иеромонах Демидов и манекен из магазина дамского платья. Демидов жарко обнимал манекен и ревниво поглядывал вокруг.
Чуть поодаль, у окна, сидел обанкротившийся банкир Бурилло и, глядя на запотевшее от самовара стекло, сочинял стихотворение: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь лежит…» Стихотворение ему не нравилось, как ему казалось, мало в нем было проникновенности, глубины и строчек.
Ближе к двери сидел агент Митрофаныч и внимательно слушал исповедь молодого расхристанного человека. Сквозь слезы тот рассказывал: «Мои покойные родители — граф Лбов и кордебалет ростокинского театра — очень меня любили…»
Хозяин трактира Хвостов, возвышаясь за стойкой, зорко поглядывал за половыми, заводил сломанный граммофон и, чтобы никто не догадался, что он сломанный, сам пел громко: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…»
Оказавшись за одним столом, Ворошеев, мистер X и Клюквин делали вид, что интересуются только выпивкой и закуской, поэтому пили все трое много.
Клюквин после каждой рюмки мрачнел и бил кулаком по столу, рюмки подскакивали, сидевшие подхватывали их и выпивали. Ворошеев прикладывал палец ко рту и говорил: «Тыс-с… государственная тайна!» А мистер X подливал им, а в себя опрокидывал механически и даже не морщился, и даже не крякал, что-то в его движениях было холодное, расчетливое.
Вскоре Ворошеев стал забалтываться и разглашать служебные секреты. «Камни, — бормотал он, — с-сволочи, разговаривают, как люди! И сажать их тогда, к-как людей!» Клюквин, мрачный до черноты, сверкал яростными глазами, бил в стол, рюмки подпрыгивали.
Мистер X жадно прислушивался к речи Ворошеева, правое ухо у него покраснело и вытянулось трубочкой.
— Аб…аб-наглели! Даже к-каменья р-разговаривать стали! Всякая с-скотина право голоса требует!
Мистер X аж дрожал весь.
— Ну?! Ну?! — подначивал он Ворошеева и подливал.
— В Сибири сгно-ю-ю! — завыл ротмистр, покачнулся и ухватился за плечо Клюквина.
Клюквин вне себя вскочил и выхватил револьвер. Сторож Демидов заслонил манекен грудью, хозяин трактира Хвостов спрятался за самовар, самовар потускнел и закапал из краника, половые бросились на пол, агент Митрофаныч вмиг выскочил за дверь и засвистел в свисток, несчастный сын кордебалета закричал: «Ма-ма!..»
— Пушкин!.. Лермонтов!.. Теперь вы хотите убить меня!.. — дерзко выкрикнул Бурилло.
Клюквин выстрелил в Ворошеева, но еще раньше, буквально секундой, тот упал со стула. Пуля взвизгнула от обиды и улетела в посудомойку, отрикошетила от чугунной сковороды, перелетела в швейцарскую, там обнаружила под кроватью осведомителя Щиплева и впилась ему в тело, продырявив сзади штаны.
Щиплев заголосил так, что попадала посуда, поднялись в воздух со столов скатерти, облетел фикус, починился сам собой граммофон и дико запел из большой трубы: «Имел бы я златые горы да реки, полные вина, все отдал бы за ласку взора, чтоб ты владела мной одна!..»
Мистер X подхватил распластавшегося и уже похрапывающего под столом ротмистра и поволок к выходу. Навстречу им ломилась толпа городовых…
На следующее утро тело ротмистра Ворошеева было обнаружено в городской бане. Голое, закутанное в чистую простыню, оно лежало на лавке и глядело в сырой потолок остановившимися стеклянными глазами. Заглядывая ему в глаза, каждый видел свое отражение, морщился, крестился и торопливо отходил.
В тот же день вспыхнула пожарная каланча. Как потом рассказывали очевидцы, пожар начался с кальсон брандмайора Орлова, развешанных на каланче для просушки, затем перекинулся на вымпел и охватил все здание. Кирпич, сделанный из местной глины, горел весело, словно того и дожидался.
Пожарные выводили перепуганных лошадей, выкатывали повозки, выносили обмундирование, а брандмайор Орлов смотрел на бушующий огонь, как Наполеон на пожар Москвы, и думал: «Плохая примета!..»
