Книга Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность - Гила Лоран

Если в историчности богатой – или прекрасной – еврейки Пульцелины мы отнюдь не уверены (других свидетельств о ней у нас нет, и имя ее вряд ли настоящее – слишком уж похоже на французское слово pucelle, «девушка»), то граф с графинею – персонажи совершенно реальные. Граф Тибо – это Теобальд V Добрый, граф Блуа, один из крупнейших французских феодалов; его супруга – никакая, конечно, не Иезавель, как думал, например, историк Генрих Грец, склонный верить средневековым авторам на слово, а графиня Алис – французская принцесса, дочь короля Людовика VII и Алиеноры Аквитанской. Еврейский хронист называет ее Иезавелью вовсе не по ошибке, а желая таким образом подчеркнуть ее негативную сюжетную роль, идентичную роли библейской царицы Иезавели, жены Ахава, – склонять мужа к дурным поступкам. Блуаский дом был привязан к королевским белым лилиям не только браком Тибо с Алис: так, брат Теобальда Генрих, граф Шампанский, был женат на другой принцессе, сестре Алис, Мари, а их сестра Адель стала второй женой короля Людовика, покинутого Алиенорой. Кстати, ее, свою будущую тещу, Тибо когда-то пытался умыкнуть. Вот такая запутанная семейная история.

Тем временем блуаские евреи продолжали сидеть в кандалах. Граф был готов замять дело за крупную взятку от окрестных еврейских общин. К тому же у него не было доказательств: не только не нашли утопленника, но даже не обнаружилось семьи, которая бы заявила о пропаже ребенка. На помощь графу пришел анонимный клирик. Правда, и ему не удалось найти жертву, а тем более построить на пустом месте культ святого мученика, что, очевидно, должно было интересовать церковь больше всего, но зато он придумал, как осудить евреев – устроить ордалии, судебное испытание, единственному свидетелю – оруженосцу и, если выяснится, что он говорит правду, евреев казнить. Ордалии показали то, что нужно, и граф перестал рассматривать возможность финансового решения конфликта – конечно, под влиянием того же клирика; недаром хронист рабби Эфраим надеялся, что «память о нем будет искоренена из земли живых». Можно предположить, что советчиком Тибо был один из его братьев – Гийом Белорукий, ученик Бернара Клервоского, на тот момент – архиепископ Сансский, в будущем – архиепископ Реймсский и пэр Франции.

Евреев заперли в деревянном сарае, который обложили вязанками хвороста и пуками колючих прутьев (наверняка терновых). Их избивали и пытали, убеждая принять христианство и тем самым спасти свою жизнь, но они были стойки в вере. Тогда сарай подожгли, и все находившиеся там евреи погибли, однако тела их чудесным образом не пострадали. «И когда христиане увидали это, то изумились и говорили друг другу: “Воистину они святые”». А до того, когда языки пламени взвились до небес, мученики стали хором петь молитву «Положено нам восхвалять [Всевышнего]», и христиане говорили: «Мы никогда не слыхали столь сладкой музыки». «Тридцать две святых души, – заключает хронист, – принесли себя в жертву своему Создателю, и почувствовал Господь сладкий аромат».

Поскольку вся община Блуа, как указывал рабби Эфраим, состояла из «четырех миньянов» (миньян – это кворум из десяти мужчин, необходимый для коллективной молитвы), гибель тридцати двух человек означала почти полное истребление мужской ее части и уничтожение общины как таковой. Французские евреи отреагировали на это событие активной межобщинной коммуникацией и переговорами с властями: с графом Тибо, его братом, графом Шампанским, и королем Людовиком – о гарантиях на будущее, каковые были получены за определенную мзду. Кроме того, в память о блуаском навете крупнейший ашкеназский раввин того времени Яаков Там из Труа установил обязательный для всех общин Франции и Германии пост в день гибели мучеников, 20 сивана. Правда, раббейну Там, равно как и другие средневековые раввины, обладал скорее авторитетом, чем реальной властью и обеспечить исполнение своих постановлений не мог; так что, по всей вероятности, введенный им пост не соблюдался или соблюдался очень недолго. Помимо реакции прагматической, защитной, и коммеморативной имела место реакция рефлексивная – осмысление трагедии, представленное, в частности, в «Книге памяти». Примечательно, что рабби Эфраим не столько опровергает навет – его лживость должна была быть очевидна еврейским читателям хроники, – сколько создает собственный, еврейский, нарратив святости и мученичества, героями которого оказывается не невинно убиенный младенец, а невинно осужденные и сожженные евреи. При этом многие символически нагруженные атрибуты этой истории – от терновых шипов до сладкого запаха, исходящего от мучеников, – совпадают с христианской агиографией, хоть с тем же житием Уильяма Нориджского.

Симонино и кладезь чудовищных признаний

На Пасху 1475 года в Южном Тироле, в городе Тренте (Триденте, Тренто), центре одноименного княжества-епархии, в подвале еврейского дома было обнаружено тело двухлетнего мальчика Симона. Возбужденное по этому факту дело стало самым знаменитым в средневековой истории кровавого навета. Городские власти арестовали восемнадцать мужчин и пять женщин из еврейской общины по обвинению в убийстве Симонино ради использования его крови в своих религиозных обрядах. Расследование велось объединенными усилиями магистрата и инквизиции, и в ходе серии допросов с применением судебных пыток признания были получены. Большинство обвиняемых показали, что Симон был убит в Страстную пятницу, в домашней синагоге, расположенной в особняке Самуила из Нюрнберга, главы еврейской общины. Убийство задумывалось как повторение распятия Христа, что, в частности, выражалось в произнесении следующих формул: «[Мы делаем это] в знак презрения и унижения повешенного Иисуса, и пусть то же произойдет со всеми нашими врагами», «Ты распят и пронзен, как Иисус-повешенный, в позоре и бесчестье, как Иисус». Через пару месяцев восемь обвиняемых, в том числе Самуил из Нюрнберга, были казнены, еще один покончил с собой в темнице.

Благодаря настойчивым петициям венецианской еврейской общины папа Сикст IV вмешался и приостановил процесс. Более того, он отправил апостольского уполномоченного для выяснения обстоятельств дела. Позиция папского престола по вопросу о кровавых наветах была озвучена еще Иннокентием IV более чем за два столетия до описываемых событий: навет объявлялся «ложным обвинением» и «несправедливые нападки» на евреев предписывалось пресекать. Посланник Рима счел, что и на этот раз евреев «несправедливо мучают, не добившись ни улик, ни их собственного признания».

Блаженный Симон-мученик. Раскрашенная гравюра. Нюрнберг, ок. 1479. Государственное графическое собрание, Мюнхен, Германия

Однако нашла коса на камень: местная власть в лице сеньора Трента князя-епископа Иоганна фон Гиндербаха, который в княжеской своей ипостаси подчинялся германскому императору, а не Риму, отнюдь не собиралась закрывать дело, поскольку оправдание евреев означало бы автоматическое упразднение культа невинно убиенного Симонино, на тот момент уже неплохо раскрученного и приносящего экономические и политические выгоды. Так что через несколько месяцев расследования князь-епископ Трентский самовольно возобновил процесс: еще несколько обвиняемых были казнены, а к заключенным женщинам стали применять пытки, в том числе дыбу. В 1476 году Гиндербах отправил к папскому престолу посланцев, дабы защититься от нападок апостольского уполномоченного, а Сикст назначил специальную кардинальскую комиссию по этому делу. Еще два года продолжалась политическая борьба в верхах и параллельно – развернутая Гиндербахом мощная кампания по продвижению культа Симонино в Италии и Германии: его заступничеству приписывались десятки, потом – сотни чудес и он стал местночтимым святым, и этот статус – без официальной канонизации – спустя сто лет за ним признал папа Сикст V. Пока же, в 1478 году, Сикст IV призвал не притеснять евреев и не судить их по подобным наветам без папского согласия, однако снял с трентских властей все подозрения в судебных злоупотреблениях, де-факто признав данное конкретное обвинение истинным и процесс правомочным.