Книга Двойное дно - Виктор Топоров

Здесь четко выделились два типа «творцов», которые для ясности удобней всего сравнить с представительницами древнейшей профессии, что на сегодняшний день не только не оскорбительно, но и в некотором роде престижно. Одни, проститутки циничные и прожженные, обслуживали свою клиентуру мастерски, но хладнокровно, крича и подмахивая только для вида и приберегая нерастраченный жар подлинных чувств для встречи с «любовничком» — оригинальным творчеством или переводом для души одного-двух самых дорогих сердцу зарубежных авторов. Другие, как одержимые нимфоманией, безудержно влюблялись в каждого клиента, то бишь переводимого автора, обнаруживая в нем некие немыслимые достоинства (чаще всего мнимые) и вытягивая его до пристойного, а иногда и до очень недурного уровня. По принципу, что импотентов не бывает, а бывают только неумелые или бесчувственные бабы. Хотя и другой известный принцип — некрасивых баб не бывает, а бывает только мало водки, — здесь тоже срабатывал. Кто из этих переводчиков был честнее, и чей метод оказывался продуктивнее? Не знаю…

Я принадлежал, безусловно, к первой категории, и хотя халтурить позволял себе нечасто (халтурить — в смысле переводить мне лично неинтересное), но уж когда брался за это дело, то не строил никаких иллюзий относительно того, чем именно — проституцией — занимаюсь. И, бывало, посмеивался над «влюбчивыми» коллегами. Мой (талантливейший, кстати) ученик однажды зарапортовался настолько, что, переводя армян сразу же вслед за тюрками, вставил в перевод имя Аллаха — а потом удивлялся, что в Ереване его работа не приглянулась. Но я знаком и с такими переводчиками, которые, скажем, звоня замужней возлюбленной в неурочное время, часами читали ей по телефону рифмованную халтуру. Клялись в вечной любви словами какого-нибудь Сери-Заде или Насрулло (обе фамилии подлинные).

О перепроизводстве переводчики узнали куда раньше лбом по каменным ступеням приобщающихся к капитализму соотечественников. Весьма показательна, скажем, история, приключившаяся в нашей стране с европейским сонетом.

Поразительная эта форма с встроенным в нее механизмом «золотого сечения» имеет, судя по всему, строго ограниченное число вариаций на каждом из языков (связано это, в первую очередь, с ограниченным перебором точных рифм «по четыре»; по идее, каждый сонет должен быть выстроен на четверке свежих рифм, тогда как вторая четверка вправе быть банальной).

Поэтические мотивы сонета, восходящие к Петрарке — через петраркианство, неопетраркианство и антипетраркианство, — во всех европейских странах одинаковы. «Первым сонетистом страны» признают того, кто первым — или с наивысшим мастерством — «вбил» традиционную тематику сонета в свежие рифмы родного языка. Во Франции это поэты Плеяды, в Англии — Сидни, в Португалии — Камоэнс, в Голландии — Хофт, и так далее. Мы же, отечественные переводчики с многоразличных языков, ухитрились перевести все эти сонеты на русский, причем, естественно, на одних и тех же — самых распространенных — рифмах. Вот почему русский сонет так безлик. Огромное количество никому не нужных, неотличимо похожих друг на дружку сонетов — унылый плод нашей коллективной деятельности.

Не лучше обстоит дело и с эпиграммой. Подавляющее большинство «пуант» восходит к Марциалу. Задача поэта — поостроумней (и к месту, в привязке к конкретным обстоятельствам) зарифмовать пуанты на родном языке. Переводчики английской, французской, немецкой и так далее (недавно вышла четырехтомная всемирная) эпиграмм переводят на русский язык одно и то же! Не менее чем в десятке вариантов (в переводе с разных языков) мне попадалась эпиграмма на врача, ставшего гробовщиком, а следовательно, сменившего профессию, но не занятие — сводит людей в могилу.

И уж совсем комический случай. Переводчик и составитель «французской эпиграммы» милейший В. Е. Васильев изготовил и издал, ничтоже сумняшеся, следующее двустишие: «Под камнем сим лежит моя жена. Здесь в первый раз она лежит одна». Переведено это и издано лет через тридцать после распространившейся из уст в уста эпиграммы Константина Симонова на свою не самых строгих правил возлюбленную супругу:

Под камнем сим лежит Серова Валентина, Моя и многих верная жена. Избавь ее Господь от сплина — Ведь в первый раз она лежит одна.

Ненужность «французской» эпиграммы, независимо от того, знал ее Симонов или нет (а скорее всего, не знал), проявляется здесь со всей очевидностью.

Знаменитый переводчик с испанского назвал авторскую антологию «Бычьей шкурой». «Именно так, — подумалось мне тогда. — В оригинале могучий, свирепый и прекрасный зверь, в переводе — вонючая выворотка, истыканная комариными перьями».

Никто не напишет заново «Я помню чудное мгновенье», «Блажен, кто посетил сей мир» или «Мастерицу виноватых взоров». Не напишет — потому что они уже существуют в русской поэзии, каждый из этих поэтических мотивов исчерпан, каждая экологическая ниша занята. И для того, чтобы создать что-нибудь путное в переводе, нужно прежде всего удостовериться в том, что соответствующее место в русской сокровищнице стиха свободно, что такого стихотворения нет, но ему должно быть, — а уж тогда приниматься за дело.

На примере с «Горными вершинами» я показал, что получается в противоположном случае. Весь комплекс размышлений, связанных с данной проблемой, выведен из осмысления воистину уникального творческого опыта Жуковского.

Жуковскому у нас воздают принижающую его хвалу. То есть отводят ему и его творческой формуле «у меня все чужое и все, однако, свое» высокое место, не понимая или, во всяком случае, не подчеркивая того факта, что аналога Жуковскому с его переводами нет ни в европейской, ни во всемирной поэзии. Подобной ошибки не избежал даже столь эрудированный апологет поэта, как С. С. Аверинцев, в сопроводительной статье к двухтомнику переводов поэта.

Жуковский сделал открытие: иноязычное стихотворение является полноценным источником оригинального вдохновения в том случае, если соответствующая ниша в отечественной поэзии еще не занята. На этом зиждется его творчество — и именно эту традицию завещал он отечественным поэтам (переводчикам), хотя весьма немногие из них — и первым Курочкин — сумели осмыслить и творчески освоить этот высокий урок. Главный грех очевидного большинства переводов (создатели которых пренебрегают неписаным правилом Жуковского) не в слабости их — а в ненужности.

Зачем, например, переводить — и читать — те же «восточные повести» Байрона, если есть ранний Пушкин и Лермонтов? Зачем переводить французских символистов, если можно читать символистов русских (переводивших, кстати, своих французских собратьев крайне слабо)? Переводить надо, согласно правилу Жуковского, только неведомое, по-русски не существующее, переводить — как писать впервые, и только тогда поэтический перевод и впрямь (а не только на тоталитарной — иерархической и гонорарной — лестнице) окажется равен оригинальному творчеству.

Нет и не может быть теории перевода без философии перевода. На вопрос «как переводить?» нет ответа, пока не решен вопрос «зачем? во имя чего переводить?». И в этом — втором — вопросе содержится частичный ответ и на вопрос «что переводить?».