Книга Пусть простить меня невозможно - Ульяна Соболева

— Я и только я решаю, что и где мне делать. Не смей приказывать. Ты мне теперь никто.

— Ни хера. Я буду решать. Сейчас развернешься и уедешь отсюда, поняла?

С какой злостью смотрит на меня, с ненавистью… и я вспоминаю, как когда-то вот так. Черт, как много у нас дежавю.

"Хотела пройти мимо, но я преградил ей дорогу, выставив руку вперед, и уперся ею в косяк двери, возле ее головы.

— Даже не поздороваешься?

— Здравствуй. Можно я пройду?

— Нельзя.

— Нам не о чем говорить

— А мне кажется, есть о чем. Значит, со мной тебя тошнило, а вот с этим ботаником все нормально? Не тянет блевануть? Меня очень потянуло, когда я тебя с ним увидел…

Ее щеки вспыхнули. Как же охрененно она краснеет.

— Нет, не тянет.

Хотела удрать, но я удержал ее за плечо.

— Почему? Потому что он твоего возраста? Я сейчас зубы ему выбью, может, тогда стошнит? Ты с ним спишь? Хочешь, я сам его об этом спрошу?

— Убери руку, я хочу пройти. Я не намерена отвечать на твои наглые вопросы"

— С чего бы это? Я работаю. Я теперь разведенная, и пособия от тебя не получаю.

— Тебе нужны деньги? Я дам. Говори сколько. Сейчас переведу.

— Мне твои подачки не нужны.

Замахнулся и влепил кулак в стену возле ее лица.

— Ты с ним спишь? Да или нет? Отвечай. Да, бл*дь, или нет?

— Не твое дело.

Какого хрена она сейчас такая красивая? Какого бл*дского хера блестят так глаза, и губы такие, и кожа матовая, нежная, и волосы с ума сводят. Так и пахнут яблоком.

Много лет назад я ее возле этого туалета… и сам поплыл, член, как каменный стоит, штаны оттопыривает.

— Уходи отсюда, я сказал. Быстро.

— Ты мне не указ. Я работаю и работу свою закончу.

— Как работаешь? В постели этого урода?

— В отличие от тебя, мне необязательно трахать все, что движется.

Сучка. Ударила… и я схватил ее за горло, толкнул назад.

— Ты трахаешь все, что моложе тебя, да? Трахаешь мальчиков на работе. Влюбляешься направо и налево. Какое у тебя… сердце-проститутка. Сколько любовей туда вмещается? А жирного как всунешь? По частям? Или растянется? А может, ты используешь смазку, а, Оксана?

— Замолчи, — шипит мне в лицо. — Когда-нибудь ты пожалеешь обо всем, что говоришь мне.

— Это угроза?

— Нет… это правда.

— Какая правда? Какой правды я еще не знаю? Что может быть отвратительней того, что я вижу сейчас?

Впилась в мою руку сжимающую ее горло.

— Ты знаешь только то, что видишь. Вот и знай себе дальше. Тебя ведь твой вариант всецело устраивает.

— Мой вариант? А есть другой?

Как же она близко и как же она пахнет чем-то запретно сладостным, чем-то невыносимо запредельно дурманящим. Я ведусь, я плыву, меня просто расплющивает рядом с ней, и мою волю крошит, как пенопласт.

— Ты…ты его, правда, любила, Оксана?

Не знаю, зачем спросил, а сам наклонился и нюхаю ее лицо, ее кожу, ее волосы у виска. И стонать хочется от удовольствия.

— Кого?

— Того…покойника своего…любила?

В глаза ей смотрю, в омуты эти зеленые, в мои персональные озера смерти, в которых тонет все: самоуважение, гордость, ненависть, презрение. Я вижу, как сам полыхаю на дне ее глаз.

— Любила.

Выдохнула и очарование пропало. Исчезло вместе с ядовитыми словами.

— Могла бы солгать.

— Зачем? Ты же так хотел услышать правду.

Оттолкнула меня и дернула ручку двери, а я ее животом в нее вдавил.

— Какая же ты тварь. Тебя дети ждали… я ждал. А ты, бл*, работала. С этим ублюдком. За деньги.

— Отпусти меня.

— Отпущу. Сейчас. Две минуты. Послушаешь меня, и отпущу.

— Отпусти, Руслан.

— Ты дослушай.

— Просто отпусти. Умоляююю, отпусти меня, — прозвучало так отчаянно, так с надрывом, что я разжал руки. — Не прикасайся. Не трогай.

— Значит, настолько уже опротивел?

— Да…настолько.

— Ну и иди к нему. К своему жиробасу. Иди, поищи лупой его стручок и хорошо ему отсоси.

Повернулась и изо всех сил ударила меня по лицу, а я руку перехватил и вбил ее в стену. Дрянь. Мне хотелось ее придушить прямо здесь и сейчас. Свернуть ей шею. В этот момент она не была моей женой, матерью моих детей. Она была красной тряпкой для обезумевшего голодного быка. И маячила передо мной, дразнила, разъяряла, бесила так, что я мог взодраться на стены.

— Тваарь, — схватил за руки и к рукомойнику, лицом в зеркало, над раковиной нагнул, заставляя извиваться, чтобы вырваться, хватая за трусы, стягивая их вниз, несмотря на сопротивление.

— Не смей.

— Я тоже заплачУ. Не дергайся. А то нас застукают… ты же не хочешь, чтоб твой боров узнал, кто ты мне, да? Вот и заткнись.

— Не трогай. Я тебя не хочу. Слышишь? Не. Хочу. Тебя.

— Насрать. Просто заткнись. Я хочу.

И она замолчала, пока я задирал ее проклятое красное платье, поднимал ее ногу под колено, упираясь на раковину, расстегивал ширинку и доставал окаменевший от похоти член. Провел пальцами по ее промежности, а там мокро, и злобно зарычал в ухо:

— Не хочешь, да? А течешь тогда от чего?

Молчит, ладони скользят по зеркалу, оставляя следы от пальцев, а я пристраиваюсь сзади, поднимая рубашку и заполняя ее одним сильным толчком так глубоко, чтоб дернулась всем телом, за волосы к себе поднял, перехватывая за шею, видя наше отражение. И там, внутри ее тела так хорошо, так дьявольски хорошо, что мне кажется, я готов кончить прямо сейчас. Ее лицо с закрытыми глазами и свое осатаневшее от похоти, злости, ревности, отчаяния. И ненавижу ее, себя. За то, что не устоял, за то, что готов ее вот так, без согласия в туалете… Да где угодно. Чтоб на мгновения опять своей почувствовать.

С глухими стонами вбиваюсь в нее, закатив глаза, зарываясь лицом в волосы на затылке, прислоняясь грудью к ее спине, не выдерживая, целуя эти завитки волос, этот затылок с ямкой посередине, маленькие кольца волос. Руки скользят по ее животу к груди, обхватывая жадными ладонями. Как же я соскучился по ней, по ее телу, запаху… по всей ней рядом с собой. По ней… когда она моя.

Едва я ослабил хватку, как она резко оперлась на зеркало и силой оттолкнулась, сбрасывая меня с себя, и, повернувшись ко мне, впилась ногтями в мою шею, оставляя рваные полосы. Заставляя отрезветь от боли и неожиданности.