Книга Пять причин улыбнуться - Ирина Градова

— Васька! — возмущается мама, и мне приходится открыть глаза. — Сколько раз тебе говорила — не ешь руками! Ты их хоть помыл после жуков своих?!

Руки я конечно же не помыл, но киваю, хотя все прекрасно понимают, что я вру.

— Вася, еще и врешь… — с укоризной говорит мама.

— Да не вру я… Честно. И жуков я не трогал… — А вот здесь я точно не соврал — только лягушку…

— Ага, — ехидно качает головой дед. — Ты ври красиво, чтоб повторить просили…

— Да, правда, не трогал я жуков… — краснея, оправдываюсь я.

— Ну что вы на ребенка напали! — вмешивается бабушка. — Оголодал, Васечка? Небось весь день не кормили? А тебе, Ланочка, давно пора усвоить: вначале приносят столовые приборы и только потом накладывают еду…

— Мама…

— Что — мама? Сколько лет повторяю, а толку? Как об стенку горох… И вообще, выключили бы свою шарманку, — тычет бабушка пальцем в сторону телевизора. — Даже врачи говорят, что есть и смотреть телевизор — вредно.

— А мы и не смотрим. Мы разговариваем, — раздраженно замечает мама.

— И разговаривать, Ланочка, вредно. Когда я ем — я глух и нем…

Чтобы снять всеобщее напряжение, дед разливает самогонку. Олька не пьет, а мне пока не предлагают. Хотя, сказать по правде, мне не очень-то хочется пробовать это пойло с едким запахом, чем-то напоминающим денатурат. Очередь доходит до мамы.

— Светик?

— Не знаю, Семен Арсеньевич…

— Под картошечку…

— Может, немного, чтоб успокоиться… — неуверенно соглашается мама.

Первую рюмку выпивают под традиционный дедушкин тост и Олькино фырканье. Дед всегда благодарит хозяина дома, при этом имея в виду совсем не человека, а домового. Дед мой очень уважает всякие суеверия и частенько спорит с Олькой, закоренелой неверующей Фомой. Вторую — под бабушкино «чтоб здоровы были». Ну а после третьей — маминого «за то, чтобы мы понимали и нас понимали», — обильно закушенной картошечкой и салатиком, за столом наконец-то воцаряется более-менее благодушная атмосфера.

Даже дед с бабулей не устраивают перебранок, а Олька не шипит на меня по поводу того, что некрасиво класть локти на стол и чавкать во время еды. Она, как обычно, пытается доказать деду, что все его россказни про домовых, кикимор и призраков — страшилки для первоклассников и даже Васька, то есть я, их не испугается. Ну, я бы на месте Ольки не был в этом так уверен, но виду не подаю…

— Молодая ты еще, — спокойно возражает дед. — Многого не видела, о многом не слышала… Ты вот думаешь, что если чего-то не видела, значит, этого в природе нет. А природа-то у нас загадочная, Оленька, она так просто тайн своих никому не открывает. Приоткроет свою завесу, поманит и тут же снова закроет. Не хочет она, чтобы человек о ней все знал. Природа — она как женщина. Или женщина — как природа. Вот ты, Васька, в школе физику проходишь? Всякие там радиоволны, заряженные частицы? — Я согласно киваю, вспоминая, правда, вовсе не о радиоволнах, а о майских жуках, которых выпустил в кабинете физики. — А ты, Оленька, когда-нибудь радиоволны видела? Ну, своими глазами? — Оля сердито мотает головой, понимая, куда клонит дед. — Но ты же не станешь отрицать, что они есть? Хоть ты их и не видела…

— Нет, но…

— То-то и оно, что не станешь. А вот чудеса почему-то отрицаешь. Это, дескать, ненаучно…. А кто знает, что ненаучно, а что научно? Может, вся нечисть, все суеверия — тоже наука, о которой мы пока не имеем представления. Так-то, Олечка…

— Ну да, — зловредно хихикает Олька. — А домовой твой — потомок племени мутировавших карликов… А водяной — результат скрещивания доисторической рыбы и пещерного человека…

— А почему бы и нет? — сдуру вмешиваюсь я. — Откуда ты знаешь, может, Земля вообще — инопланетянский эксперимент?

— Тебя, бестолочь, не спрашивают! — кипятится Олька. — Тоже мне писатель-фантаст нашелся! Сиди лучше, помалкивай, когда взрослые разговаривают.

— Взрослая нашлась… В тебе только и взрослого, что росту. Ума-то не прибавилось…

— Вася… — разочарованно смотрит на меня бабушка. — Ты как с сестрой разговариваешь?

Я все жду, что в нашу перепалку вмешается мама, но она сидит молча, крутит в руках стеклянную рюмку, на дне которой плещутся остатки самогонки. Кажется, кроме огранки стекла, ее ничего не интересует. Но я-то чувствую, что это не так…

— Заткнись… — раздраженно шипит Олька. — И чего ты лезешь спорить? Тебе ж все фиолетово…

— Бордово, — передразниваю я, предвкушая, как взорвется Олька.

Но разораться на меня Олька не успевает, потому что в нашу ссору вмешивается дед:

— Ну хватит. За столом ругаться — не дело. А ты, Оленька, учись с братом конструктивно дискутировать. «Заткнись» — не аргумент.

— И ты, Васенька, сестре не груби, — грозит мне пальцем бабушка. — Она все-таки старшая…

Я хочу возразить, что старше — не значит, умнее, но дед меня опережает:

— Кстати, насчет всяких там домовых и водяных… Вы небось и не знаете, почему наша деревня так называется…

— Ворожейка?

— Ворожейка. И почему дом наш на отшибе стоит, тоже не знаете? — Дождавшись нашего притихшего «нет», дедушка продолжает: — А вот, между прочим, название-то это ей дали не просто так. И дом наш не простой. Тут целая история…

По Олькиным глазам читаю, что сейчас она назовет деда «выдумщиком» и сказке конец. Поэтому я опережаю Ольку и с мольбой в глазах и в голосе прошу:

— Деда Сема, расскажи…

ВОРОЖЕЙКА

Когда-то давным-давно приехала в здешние края одна семья: мать, дочь и внучка. Мать была совсем старая бабка, еле ноги волочила, дочери шел третий десяток, а внучка — совсем крошечная девочка, младенец еще. Поселились они в старом доме, что на отшибе стоял, — в этом доме никто до них и жить-то не хотел…

Откуда семья взялась, как жила, кто отец младенца, — того никто не знал. Только ходили среди деревенских страшные слухи, что ровно в полночь старая бабка оборачивается черной кошкой и бродит по деревне, наводя порчу на местных жителей. И впрямь выходило: то скот поляжет, то дитя у кого захворает, а то и вовсе кого-нибудь в лесу деревом завалит… Да и выглядела старуха как заправская ведьма: уши остренькие, торчком, патлы черные, горб, как целая гора, а зуб один передний длиннее всех прочих да такой кривой, что на соседний заходит. А как посмотрит на кого, так холодок по коже. Глаза ажно желтые, взгляд — жуткий, нечеловеческий…

Допекать семью боялись. Что как обе ведьмы всю деревню истребят? Вскоре средненькая, то есть дочка, захворала: бледнела и чахла день ото дня все сильнее, как будто каждую ночь кровь из нее выпивали. Деревенские крестились, на ее страдания глядючи, думали, что старуха из родной дочери жизненные силы забирает…