Книга Синдром Кандинского - Андрей Саломатов

— Ну ты даешь! Молодец! — с удовольствием похвалил он. — Тебе, Макарыч, с трибуны надо выступать. Я люблю разговорчивых.

В это время с палату вошла медсестра с чашкой горячего кофе на общепитовском подносе. Довольная своей расторопностью, она понюхала воздух над чашкой, похвалила кофе и подошла к кровати. Но Николай быстро поднялся и начал прощаться.

— Спешу-спешу-спешу, — заторопился он. — Кофе вот Макарыч выпьет, с коньячком. А у меня дел полно.

— Ну-у, — огорчилась медсестра, — а я-то старалась.

— Это хорошо, что старалась, — похвалил Николай и посмотрел на Тюрина, а тот, дождавшись этого взгляда, расплылся в широкой улыбке, сцепил пальцы в замок и помахал двуручным кулаком над головой.

— Все будет нормально, Коля, — пообещал он.

— Смотри, не балуй, — шутливо погрозил пальцем Николай. — Завтра домой.

5

Когда Николай покинул палату, и у Тюрина выветрился из головы верноподданнический восторг, он вдруг ощутил стыд и бессильную ненависть к этому человеку. Подобное чувство Тюрин испытывал в своей жизни несколько раз, когда приходилось выбирать между позорной капитуляцией и побоями. Получалось, что Тюрин всегда выбирал унижения. В такие моменты фантазия его разыгрывалась до предела: в каждом пьяном, во всяком ханыге он видел своего палача. Тюрин очень живо мог представить, каким образом его убьет тот или иной субъект. И хотя подобные вещи с ним приключались нечасто, каждый случай он запоминал до мельчайших деталей. Вначале его терзал страх быть убитым или зверски избитым, затем наступало отрезвление, и в Тюрине просыпалась ненависть к обидчику, а уж потом, после спокойного анализа, наваливался мучительный стыд. Мысленно Тюрин разглядывал себя со стороны во время позорного инцидента, вспоминал все сказанное им, представлял выражение собственного лица, жесты, и после каждой такой экзекуции он подолгу испытывал к себе отвращение.

— Заберите это, — сказал Тюрин поскучневшей медсестре и кивнул на чашку дымящегося кофе. — Я не буду.

— Дело ваше, — равнодушно ответила медсестра.

Оставшись один, Тюрин перевернулся на бок, накрыл голову подушкой и жалобно застонал. Он бормотал проклятья в адрес Николая и даже немножко всплакнул. В такие минуты, когда Тюрин особенно остро ощущал собственную ничтожность, на какое-то время он вдруг становился храбрым до безрассудства. Сколько раз в мечтах Тюрин расправлялся с самыми отпетыми головорезами: бил их ногами, разрезал ножом, сдавал в милицию, но с Николаем он ничего не мог сделать даже в этих бредовых фантазиях. Его мучитель был непобедим. Николая не брали воображаемые пули, воображаемые ножи ломались об него, как спички, воображаемая дубина отскакивала от головы Николая, и даже милиция, как воображаемая, так и реальная, ничем не могла помочь Тюрину. Оставшиеся сутки Тюрин проспал. Изредка он просыпался, вспоминал о своем позоре и снова засыпал. А когда Николай снова появился в палате, он облегченно вздохнул и даже обрадовался его приходу. Думать о справедливом возмездии рядом с этим чудовищем было невозможно, и не имело смысла. Тюрин вновь почувствовал себя щепкой посреди широкой реки и с облегчением отдался этому чувству. Совесть больше не мучила его в этот день. Тюрину было не до нее. Наоборот, ему нравился тот переполох, который поднялся из-за его отъезда. Тюрину и раньше приходилось выписываться из больниц, но тогда все выглядело очень буднично. Зато сейчас две молоденькие практикантки, щебеча, помогли ему одеться. Старшая сестра каждую минуту забегала в палату и справлялась, как идут дела. Затем Тюрина уложили на носилки, и важный доктор минут десять консультировал его, как надлежит питаться и какой соблюдать режим.

До машины Тюрина несли все те же здоровые санитары. В это время две медсестры поправляли на нем отутюженный пиджак, а гуляющие больные смотрели ему след, и Тюрин прочитал на их лицах уважительный вопрос: «Что это за птица? Не иначе как номенклатурный работник районного масштаба, а то и областного».

«Скорая» действительно оказалась скорой. До дома доехали почти мгновенно, с эффектным завыванием сирены. И когда Тюрина внесли в его квартиру, он уже не удивился тому, что комната была прибрана, постель разобрана, а на неведомо откуда появившемся журнальном столике стояла большая ваза с фруктами и несколько пузырьков с лекарствами.

Помогая себя раздевать, Тюрин думал о том, как все-таки приятно побыть иногда всеми уважаемым человеком, или хозяином, или… Дальше Тюрин не пошел, не желая портить себе настроение.

Его аккуратно положили на диван, накрыли одеялом и пожелали спокойного выздоровления. А когда Николай наконец проводил санитаров, и они остались вдвоем, Тюрин растроганно сказал:

— Спасибо, Коля. Честное слово, спасибо. Я, знаешь ли, человек маленький. Мне всякое внимание приятно. А откуда у нас внимание к таким как я? Нас много. Всех разве уважишь. А ты вот уважил. Спасибо тебе. Последние слова Тюрин произнес с дрожью в голосе, а Николай, довольный произведенным эффектом, стоял посреди комнаты и цокал языком.

— Что же ты, Макарыч, опять сопли распустил? Какой-то ты не мужик, ей-богу. Чуть что — раскисаешь. Уважать себя надо. Силу воли тренировать. От силы, Макарыч, кайф сильнее, чем от водки.

Водка — ерунда. Сильный человек пьет для радости, слабый — от страха.

Я, Макарыч, раньше тоже боялся: отца, учителей, начальство, а потом понял, что бояться надо только одного: что кто-то окажется сильнее тебя. Ну, а как доперло до меня, так все и пошло, как надо. — Поучая Тюрина, Николай подошел к репродукции, которая каким-то образом уже оказалась на прежнем месте, потрогал пальцем старое темное дерево, затем вернулся к дивану и присел на краешек. — Силу, Макарыч, и показывать не надо, ее и так видно. А на людях храбрятся только слабаки, сявки. Я вот позавчера в гостях был. Так там один фраер полез на меня, рубаху до пупа разодрал. Это на людях-то. Я ему на ухо: пойдем, мол, здесь-то неудобно. В подъезде хоть портки себе раздирай. Что ты здесь-то ерепенишься? Испугался. Думал глоткой меня взять. — Слушая Николая, Тюрин краем глаза заметил на белом пододеяльнике какое-то движение. Он повернул голову и увидел небольшую змейку с желтыми пятнышками на шее. Сердце у Тюрина пару раз выстрелило, он сипло хрюкнул горлом и потерял сознание.

Очнулся Тюрин от пощечин и резкого запаха спиртного. Едва к нему вернулось сознание, как он услышал голос Николая:

— Макарыч, Макарыч, ну слава Богу, жив. Что же ты так испугался? Это ж я тебе ужа принес, чтоб не скучал. Домашнее животное. Вместо собаки, Макарыч.

Тюрин вполуха слушал Николая и мучился от сердечной боли. Боль эта не давала ему дышать. В груди было холодно, как на северном полюсе, перед глазами плавали темные пятна, а голос Николая, казалось, доносился откуда-то из-за стены или из глубокого колодца. "Ужа-ужа-ужа", — жужжало в голове у Тюрина, и сквозь это жужжание слышно было:

— Макарыч, сейчас я тебе коньячку налью. Что же ты такой пугливый-то?

— Не надо коньяку, — едва выговорил Тюрин, — от сердца… что-нибудь.