Книга Синдром Кандинского - Андрей Саломатов

— Или он тебя, или ты его. Он — сильный, ты — хитрый. Напоишь его пьяным и на вдохе в рот ему водки. Пьяный не прокашляется.

В очередной раз услышав этот совет, Тюрин не испугался и не возмутился. Он даже пробормотал:

— Посмотрим. Посмотрим, — затем ногой спихнул вельможу с кровати, и тот, бледнея и теряя очертания, неслышно проследовал мимо Тюрина в свой двухмерный, идеально прописанный мир.

На третий день Николай снова навести Тюрина. Он пришел веселый, гладко выбритый, в безукоризненно белом щегольском халате. Халат так ладно сидел на Николае, будто он сшил его на заказ и только сегодня получил: новенький, накрахмаленный, с большими карманами для стетоскопов и прочих гуманных инструментов врачебной практики. Николай вошел, тихонько прикрыл за собой дверь и прямо с порога начал:

— Здорово, Макарыч. Ну ты даешь. Я думал, ты лежишь помираешь, а у тебя рожа, как у мясника. Молодец. Так и надо. — Николай подошел к кровати, протянул Тюрину руку, а когда тот собрался было пожать её, он разжал пальцы, и с ладони на грудь Тюрину прыгнула какая-то пакость. Сердце у больного как будто споткнулось и заныло, а Николай громко рассмеялся. — Это тебе, Макарыч, подарок. Чтоб не скучно было лежать. Игрушка что надо. У нас таких не делают. — Он взял маленькую пластмассовую лягушку и повертел ее перед носом у Тюрина, а тот, оправившись от испуга, капризно сказал:

— У меня же сердце, Коля. Что же ты меня так пугаешь?

— Да, тебя испугаешь, — ответил Николай и подмигнул. — Это ты меня напугал, Макарыч. Это я должен валяться на твоем месте, процедуры принимать, а ты, вон бугай какой, лежишь, как в санатории, и в ус не дуешь. А я — крутись. Ну ничего, — мечтательно проговорил Николай, — уволишься с работы, поедем с тобой на юг, отдохнем как люди. Море, телки, только успевай карман разевай. — Николай рассмеялся и с любовью посмотрел на Тюрина. — Ты как здесь, ничего, не балуешься? — спросил он.

— Ну ты что, Коля, — морщась от сердечной боли, ответил Тюрин. — Здесь и поговорить-то не с кем. Лежу тихо, помираю. — Неожиданно Тюрин вспомнил о репродукции, кивнул на нее и попросил: — Забрал бы ты ее. А то этот холст по ночам спать не дает, во сне приходит.

— Нормально, Макарыч, — ответил Николай, — тебе нужна домашняя обстановка. Пусть висит. Да и осталось-то всего один день. Завтра я заберу тебя. Будешь дома целыми днями телевизор смотреть, да в потолок поплевывать. Какие у тебя заботы? Даже завидно. Эх, хорошо, наверное, вот так прожить всю жизнь, как ты… — Николай посмотрел на Тюрина и вдруг расхохотался. — Да ведь со скуки можно подохнуть. А? И денег мало платят. Он протянул руку к стене, нажал на кнопку и спросил: — Сколько ты получаешь-то?

— Сто двадцать, — впервые застеснявшись своей зарплаты, проговорил Тюрин.

— Чистыми? — спросил Николай.

— Нет, чистыми сто два, Коля. Подоходный, бездетность, профсоюз…

— Грязными, значит, — Николай посмотрел на часы, в это время в дверь постучали и в палату вошла строгая дородная сестра. При виде Николая выражение лица у неё изменилось. Она вежливо, с кокетливой улыбкой поздоровалась, а затем спросила:

— Вам что-нибудь надо?

— Кофе, лапуль. Две чашечки кофе, — ответил Николай. — Ты как, Макарыч?

— У меня же сердце, Коля, — обиделся Тюрин.

— Тогда одну, — сказал Николай медсестре. — Покрепче и ложечку сахара. а ты, Макарыч, будешь что-нибудь? Что там у вас есть? — обратился он к медсестре.

— Кефир, — ответила та, но Тюрин быстро проговорил:

— Да не надо мне ничего. Мне лучше что-нибудь от сердца. Разболелось как…

Николай не дал ему договорить.

— Кофе и сердечное, — сказал он.

Едва за сестрой закрылась дверь, Николай открыл тумбочку, по-хозяйски порылся в ней и достал принесенный им же коньяк.

— Так ты его даже не раскупоривал? — удивился он. — Ты что, Макарыч, не пьешь совсем?

— Я же болею, Коля, — ответил Тюрин. — Да я и раньше никогда не увлекался. Не привык. Отец у меня сильно закладывал. Может, поэтому.

— Отец — это хорошо, — рассеянно сказал Николай. — Значит гены есть. Что такое гены, знаешь небось?

— Знаю, — ответил Тюрин. Он хотел было объяснить, что гены здесь ни при чем, что не пил он потому, что не было у него такой потребности, но Николай не дал ему договорить. Он наклонился к Тюрину и, серьезно, глядя ему прямо в глаза, тихо спросил:

— А что ты тогда видел, Макарыч? В тот день, когда зашел ко мне за трешкой? — Этот страшный вопрос прозвучал настолько неожиданно и не к месту, что Тюрин конвульсивно глотнул воздуха, захлопнул рот и вытаращился на Николая так, словно тот приставил ему ко лбу ствол пистолета. — Говори, не бойся, — наблюдая за метаморфозами тюринского лица, сказал Николай.

— Я ничего не видел, — наконец выдавил из себя Тюрин. — Я денег спросить… до получки, а тут дверь открыта. — Тюрин замолчал, а Николай громко и каким-то противным начальственным тоном потребовал:

— Ну, давай, рожай. Дверь открыта… Дальше что?

— Ну что же ты, Коля, дверь не закрываешь? — умоляюще проговорил Тюрин. — Это хорошо, что я зашел, а если бы не я, если бы кто-нибудь другой?

Эта фраза необыкновенно понравилась Тюрину. Он вдруг снова ощутил себя «своим», совершенно «своим». Другом, родственником, соучастником, ангелом-хранителем Николая. Он почувствовал, что накрепко связан с этим дьявольским и могущественным человеком, и что связывающие их нити уже ничем не оборвать. Может быть, впервые в жизни Тюрина посетило творческое вдохновение, и он мысленно увидел себя кроликом под брюхом у льва. Над ним жаркой бездонной дырой зияла пасть, способная проглотить его целиком. По обеим сторонам вверх уходили две колоссальные мускулистые лапы, каждая из которых играючи могла превратить его в лепешку. И хотя лев был ужасен и непостижим для Тюрина, это все же был «свой» лев.

Впервые в жизни Тюрин ощутил удовольствие от страха. Он щекотал его усохшее самолюбие, кружил голову, словно вино. Тюрин почувствовал себя шерстинкой, когтем, клыком исполинского животного. Ему вдруг захотелось, чтоб кто-нибудь узнал об этом, увидел, как он запросто разговаривает с кровожадным зверем, пусть и не гладит по гриве, а всего лишь украдкой трогает пальцем кончик его хвоста, по-свойски жмется к нему, слизывает кровавые брызги с его усов. Тюрину и впрямь захотелось сообщить Николаю что-нибудь эдакое, интимно-секретное, доказать свою бесконечную преданность и любовь, рассыпаться в благодарности за то, что он живой, а не лежит в ванне с перерезанным горлом, за то, что допущен к страшной тайне, за то, что Николай, этот невообразимый человек рискнул, дал подержать ему свою жизнь, пожонглировать ею в свое отсутствие. Это почти невыносимое по остроте чувство на какое-то время захлестнуло Тюрина, из глаз его потекли слезы и, едва справившись с собой, он торжественно выдохнул из себя:

— Коля, тебе нечего бояться! Я все видел, но тебе нечего бояться! — А дальше Тюрина понесло в философию. Объявив, что жизнь — штука сложная, он принялся оправдывать Николая в его же собственных глазах. Николай слушал рассеянно и недолго. Видимо, все, что ему хотелось узнать, он выяснил, и после того, как Тюрин назвал увиденное в квартире — трагической ошибкой, Николай резко оборвал его. Он вдруг засмеялся, хлопнул Тюрина по животу, да так сильно, что тот захлебнулся на полуслове.