Книга Дайте мне обезьяну - Сергей Носов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чем я тебя провоцирую?
– Тем, что пришла!
– Я тебе принесла кричалку! Тебе к семи часам надо свести все в одно!..
– Ты меня всем, «все в одно», провоцируешь, всем! Мне тридцать лет, тридцать лет!.. а у меня юношеская гиперсексуальность!.. Всем провоцируешь!.. Вот, посмотри!
– Да не буду я смотреть! – отвернулась Рита.
– Видишь? И что мне делать теперь?
– Это твои проблемы.
– Раньше ты так не говорила.
– Эксгибиционист!
– Провокаторша!
– Клиника, – Рита сказала, высвободившись. – Пятый месяц уже, и все хуже и хуже.
– Работа такая, – Негожин сказал. – И ты рядом.
– Подожди, – она отправилась в ванную. – Нет. Не надо сюда!
Негожин походил по комнате нетерпеливо. Потом достал дезодорант из тумбочки, попшикал под мышками. Потом сел за компьютер, уставился на дисплей и через пару минут снова превратился в политолога Самсонова. Рита мылась под душем. Политолог Самсонов сбивчиво рассуждал о человечности (не путать с гуманизмом). О человечности и любви. То есть о любви Несоевой и Тетюрина и сопутствующих ей проявлениях человечности.
Политолог Самсонов не хотел унижаться до идиотских кричалок.
– В Москве ты мне цветы дарил, – донеслось из ванной.
– Ну, – согласился Негожин, пальпируя клавиатуру.
– Сразу не набрасывался.
– Если кто-нибудь услышит про Москву, подумает, что ты на меня работала.
Голос Риты:
– Не поняла.
– Я слишком много знал, – громко сказал Негожин. – А принадлежали мы разным командам.
– Я похожа на шпионку? – спросила Рита, выйдя из ванной.
После душа ей было холодно голой, она поспешила юркнуть под одеяло, чтобы согреться. Ей хотелось, чтобы Негожин ее назвал Матой Хари, но он молчал, пристроившись рядом. В общем-то, секс.
(А детали? А форма груди? Краски где? Описание ощущений? – в пору своего редакторства Филимонов подобные тексты возвращал на доработку. Или переделывал сам.)
– На этой кровати спал Тетюрин, – зачем-то Рита сказала.
– С тобой?
Она улыбалась, дразня. Она, дразня, улыбается, а в его глазах ни грамма ревности. Знает, что не с ней. Что с ней не. А она его всегда ревновала. И здесь когда (когда она здесь, а он где-то там), и когда там, в Москве, все эти четыре или даже пять, пять без недели месяцев…
– Костя, тебе нравится Жанна?
– Жанна?… Ну, Жанна… Почему такой странный вопрос?
Жанна и Костя. Жанна на костре.
– Что ты позавчера делал с ней в краеведческом музее?
– Ничего. А что можно делать в краеведческом музее? Тем более с Жанной?
Костя вошел в Риту.
На дисплее погасла авторская последовательность букв, созданная несуществующим Самсоновым. Появилась нехитрая заставка, установленная еще бывшим пользователем – бегущая строка:
Сядь и работай. Сядь и работай. Сядь и работай. Сядь и работай. Сядь и работай.
Вероятно, это было жизненное кредо Тетюрина.
Утром по радио звучало:
Перед обедом слышалось:
После обеда – в рекламном блоке:
Вечером гремело:
Наконец, перед сном:
Подобно тому, как во времена, овеянные преданиями, Главная Газета Страны печатала лозунги к Первому мая, так и местная «Живая вода» за день до свадьбы (и за три до элекций) опубликовала полный свод Коляновых кричалок. Помимо того, кричалки распечатывались отдельными листовками.
Но не все были понятны народу. Озадачивала, например, следующая:
– Это что еще за эзотерика? К черту пастуха! – и Филимонов собственноручно вычеркнул еще в рукописи.
Колян объяснял, что здесь он апеллирует к коллективному бессознательному, его не слушали. Он уже было смирился с цензурой, но в последний момент не удержался все-таки – воспользовался общей суматохой и внес хитростью и безответственностью пастушью кричалку в список на размножение, чем и удовлетворил свое авторское тщеславие. Одной больше, одной меньше – никто, кроме него, не заметил.
– Распыляемся, распыляемся, – повторял Борис Валерьянович Кукин, имея в виду спонтанные творческие порывы коллег, абсолютно не управляемые и не контролируемые. – Надо сосредоточиться.
Худший образчик распыления демонстрировал Геннадий Григорьев, которому в его Петербурге, по всей видимости, делать было совершенно нечего. Он явно зациклился на Богатыреве. Последняя анаграмма дошла до Косолапова через третьих лиц, а значит, с риском быть перехваченной. Вот бы порадовались конкуренты.
ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ
ГАДЫ!.. СВОЛОЧИ!.. НЕТ СИЛ В БИТВЕ!..
О РАНА!
– Да что же это такое, – едва не заплакал Косолапов.
И тут им бешенство овладело.
Вышел на связь. «Жил поэт-антисоветчик, а теперь ушел гулять. Я его автоответчик. Что хотите передать?»
– Геша, сукин сын, убью, зараза! Ты на кого работаешь, охренел, что ли?
Автоответчик прохрипел что-то нечленораздельное, мол, сам дурак, и повесил трубку.
Анастасия Степановна подходила к машине, когда увидела аквариумиста.
– Мои поздравления, – сказал Тимофей.
Забытый всеми персонаж, он торопился под занавес напомнить о себе ярким и выразительным жестом.
– Благодарю, – растерянно произнесла Несоева, принимая букет из пяти пышных роз. – Я тронута. – Подумала, засомневалась: – Иронизируешь?
– Какая уж тут ирония…
