Книга Питерская принцесса - Елена Колина

Потрусь своей щекой слегка —

И след останется на коже,

На язычок огня похожий,

Ужаливший исподтишка.

Маша посмотрела на него так, словно она больше не Маша, а больной пылающий комок. Вот тут-то и раздался звонок. Пришел!

– А... почему... а куда ты... – пробормотала Маша в дверях.

«Почему я, даже на грошик, не чувствую счастья? Бабушка говорила – перенервничала. А я что, переждала, что ли?»

– Что «куда»? – удивился Антон. – Никуда я не делся. Не хотел вам мешать. Я же тактичный человек, понимаю, у вас горе. Думал, ты успокоишься, тогда я появлюсь. А ты чего такая грустная, ведь уже две недели прошло?

До сорокового дня Сергея Ивановича ни на минуту не оставляли одного. Раевские, Костя, близкие и неблизкие друзья, особо приближенные к дому ученики и коллеги дежурили возле Деда сменным караулом, словно не в меру хлопотливые родители возле капризного младенца. Дед запирался в своем кабинете. Сама мысль, что Сергей Иванович, суховатый «тиран и сумасброд», может с собой что-нибудь сотворить, казалась вздорной и кощунственной и, кроме того, просто глупой. Прислушивались, конечно, на всякий случай, но причина была не в этом. Просто Юрию Сергеевичу, а за ним и всем остальным так казалось правильно. Чтобы Дед не был в пустом доме один. Чтобы Берта Семеновна... Что Берта Семеновна?.. Не была одна.

– Мама не будет дома одна, – заявил Юрий Сергеевич. – Пока не будет.

Никто не удивился и не переспросил: «Пока что?» Так, значит, так.

Юрий Сергеевич недоуменно пожал бы плечами, услышав, что он действует в полном соответствии с духом, если не с буквой православия. Православие утверждает, что душа умершего до сорокового дня не покидает землю и обретается в едином пространстве с живыми. Проверяет, как они любят его, покинувшего землю. Юрий Сергеевич не был хоть сколько-нибудь религиозен, никогда не размышлял в терминах «душа», «сороковой день». Просто так было надо.

Делились на две компании. «Взрослые», Раевские, Аллочка и Любинские, каждый на своем привычном месте, располагались в гостиной, «дети» на кухне. Маша курсировала между кухней и гостиной. Поздно вечером Раевские уходили к себе, остальные разъезжались по домам. Маша оставалась ночевать. Утром приходили по очереди, днем, если требовалось, отвозили Деда на кафедру или на ученый совет, а вечером опять собирались вместе. Затем расходились, Маша оставалась ночевать...

Дед часами из кабинета не выходил, а в большой, заставленной шкафами и шкафчиками, завешанной картинками и полочками профессорской квартире из вечера в вечер собирались друзья. Дед в кабинете, а они в гостиной – в засаде. Вдруг Дед выйдет, и можно будет что-либо для него сделать. Пойдет в туалет, например, а по дороге можно его поймать, посмотреть преданно, накормить, подскочить и робко к плечу прикоснуться, погладить.

Дед на заигрывания не реагировал, даже слегка палкой отмахивался, мол, подите все отсюда. Кроме Машеньки, конечно. Но чем-то эти собрания, очевидно, были Сергею Ивановичу приятны, иначе бы выгнал и на приличия не посмотрел.

Им всем жаль было его ужасно, невыносимо, до слез. Призрачно худой, руки и ноги болтаются внутри костюма, как у плохо склеенного бумажного человечка... Сергей Иванович следовал из кабинета в туалет в черном костюме, перемещался как-то по-новому странно, слегка выбрасывая вперед левую ногу, стучал палкой вдоль стены. Им казалось, сердито стучал. Они виновато замирали, боялись взглянуть на него.

– Не вынесет! Уйдет вслед за ней! – шептала Аллочка. – Без Берты Семеновны ему не жить!

Она горестно поджимала губки и закатывала глаза, намекая на собственные потери.

Юрий Сергеевич подсовывал отцу под дверь газеты и журналы. Газеты Дед забирал, прочитанные складывал аккуратно и выкладывал обратно под дверь. «Дети Арбата» в журнале прочитал, вернул с пометкой «салонное чтение – для женщин и детей».

К общему столу не выходил. Один только раз, на следующий день после похорон, пришел на кухню, уселся со всеми. Аллочка суетливо метнула ему на тарелку сырник, Зина придвинула сметану, варенье. Дед задумчиво разглядывал сырник, остальные застенчиво жевали, не поднимая глаз. Вздохнули облегченно, зашевелились, когда Сергей Иванович вдруг резко отодвинул стул и застучал к двери. Зина с Аллочкой так резво бросились за ним, что столкнулись в дверях, Зина с тарелкой, Аллочка с плошкой сметаны.

Больше Дед на кухне не появлялся, принимал пищу у себя.

– Дед хочет морс и бутерброд с икрой, – доносила до общего сведения Маша.

Зина с Аллочкой наперегонки бросались мазать бутерброд, толкались у кабинета с трогательными кастрюльками. Зина робко протискивалась в кабинет с баночкой, приборматывая: «Я-вот-тут-принесла-как-Берта-Семенна-делала», Аллочка оттесняла ее красным китайским термосом, в термосе паровые котлетки.

– Зина так не умеет, – уверяла она.

Иногда их хозяйственный раж захватывал Наташу. Она прохладно двигалась рядом с матерью, несколькими движениями тонких длинных рук успевая сделать не меньше крепко-хозяйственной Зины и уж, во всяком случае, больше бестолковой от желания услужить Аллочки. Уходя, Зина с Аллочкой в прихожей держали совет, что приготовить Деду на завтра – особенно хитрое, так чтобы хотя бы раз в день Дедов организм поддержать.

– Может, ленивые голубцы сделать? По-моему, он любит, – озабоченно спрашивала Зина.

– Нет, я мяско потушу, с лучком, с морковочкой, – авторитетно решала Аллочка.

– Да рюмочку-то ему отнесите! – советовала баба Сима. Она забегала вечерами на минутку – выпить за упокой души Берты Семеновны да на людей посмотреть.

Аня в суету по приготовлению любимых свекром блюд не вмешивалась. Ежевечерние бдения под дверями кабинета казались ей чересчур драматичными, а сам Сергей Иванович, по ее мнению, страдал нарочито, на публику.

– Да он и запирается потому, что мы здесь сидим! – шептала она Юрию Сергеевичу.

Но не оставишь же злокозненного старика одного! Впрочем, Деда было жаль.

Вдруг оказалось, что она по свекрови злой тоскует. Двадцать лет вежливых улыбок, двадцать лет колючих взглядов – «дочь буфетчицы»... Ане неизменно хотелось эти ее взгляды оправдать. Так бы и взвизгнула по-деревенски, как положено городской мещаночке, парвеню, дочери буфетчицы. При свекрови даже красота ее становилась еще одним непростительным довеском к стыдному происхождению. Аня и держалась всегда немножко «бедной девочкой на богатой елке», напряженно глуповато. А теперь вот скучала, тосковала даже. Берта Семеновна, она была... особенная. Им всем до нее не доехать, не допрыгнуть, не достать... Хоть сто лет проживи. Наверное, и правда порода, приходится признать. Хотя... какая-такая особенная «порода»? Не аристократка, не дворянка, всего лишь дочка купца первой гильдии. Нет, здесь другое что-то...

Просидев взаперти неделю, Дед призвал к себе Машу. Приоткрыл дверь, вернулся за свой стол и требовательно закричал скрипучим голосом:

– Маша, зайди!