Книга Девочки - Эмма Клайн

Мать поразилась тому, как Фрэнк, словно по волшебству, сумел выманить меня из дома. Чего, собственно, Фрэнк и добивался. Чтобы она представляла, как ловко он впишется на роль отца. Мне же ярмарка доставила ровно столько удовольствия, сколько я и ожидала. Я ела фруктовый лед, картонный стаканчик размяк, и я перемазала руки в сиропе. Я выкинула стаканчик, не доев, но на ладонях, даже после того как я вытерла их о шорты, так и остались липкие потеки.

Я проталкивалась сквозь толпу, то попадала в тень, то выходила на солнце. Видела знакомых ребят, но в школе они обычно сливались со стеной, и ни с кем из них я не проводила никакого осмысленного времени. Однако я все равно беспомощно твердила про себя их имена. Норм Морович. Джим Шумахер. В основном дети фермеров, от их ботинок всегда пахло гнильцой. На уроках они отвечали тихо, и только когда их спрашивали. Внутри их ковбойских шляп, которые они, переворачивая, клали на парты, был виден скромный ободок грязи. Они вели себя вежливо и порядочно, за ними угадывались молочные коровы, клеверные поля и младшие сестренки. Ничего общего с обитателями ранчо, с жалостью смотревшими на мальчишек, которые до сих пор почитали отца или вытирали ботинки, входя на кухню к матери. Я гадала, что сейчас делала Сюзанна — плавала в речке, а может, валялась на кровати с Донной, или Хелен, или даже с Митчем — представив это, я прикусила губу, принялась отдирать зубами чешуйку сухой кожи.

Нужно было еще немного поторчать на ярмарке и потом идти домой — обрадовать мать с Фрэнком, что я, мол, получила здоровую дозу социальной активности. Я начала проталкиваться в сторону парка, но и там было негде развернуться: начался парад, поехали грузовики с громоздкими моделями мэрии из гофрированной бумаги. Банковские служащие и девушки в индейских костюмах махали руками с платформ, с яростным, оглушительным грохотом промаршировал оркестр. Я выбралась из толпы, стала обходить ее по краю. Искала переулочки потише. Музыка заиграла громче, парад миновал Ист-Вашингтон. Мое внимание отвлек смех, деланый и язвительный. Не успела я обернуться, как поняла, что смеются надо мной.

Это была Конни — Конни и Мэй, — у Конни с запястья свисала сетчатая хозяйственная сумка, нагруженная какими-то продуктами, я разглядела банку апельсиновой газировки. Из-под футболки у Конни просвечивал купальник. Можно было расшифровать весь их нехитрый день — отупляющая жара, выдохшаяся газировка. Сохнущие на веранде купальники.

Сначала я почувствовала облегчение — как, например, бывает, когда сворачиваешь домой, на знакомую подъездную дорожку. Но потом мне сделалось не по себе, встали по местам все факты. Конни на меня обиделась. Мы с ней больше не дружим. Конни тем временем оправилась от удивления. Мэй щурила бладхаундовские глаза, надеялась на скандальчик. Из-за скобок казалось, что у нее валик под губами. Конни с Мэй о чем-то пошептались, потом Конни сделала шажок в мою сторону.

— Привет, — осторожно сказала она. — Какие новости?

Я ожидала злости или насмешек, но Конни вела себя нормально и как будто даже рада была меня видеть. Мы с ней почти месяц не общались. Я взглянула на Мэй, пытаясь понять, нет ли тут подвоха, но та стояла с подчеркнуто непроницаемым лицом.

— Да никаких, — ответила я.

По идее, прошедший месяц должен был стать противоядием, а само существование ранчо — снизить накал наших с ней привычных драм, но как же быстро оживают старые привязанности — стадным, животным рывком. Я хотела им понравиться.

— У нас тоже, — ответила Конни.

Вспышка благодарности к Фрэнку: хорошо, что я сюда пришла, хорошо побыть с кем-то вроде Конни, с самой обычной подругой, не такой сложной и непонятной, как Сюзанна, зато о которой я знала не только какие-то будничные мелочи. С Конни мы до мерцающей головной боли смотрели телик, в ванной, под резким светом, выдавливали друг другу прыщи на спине.

— Скажи, убожество? — я махнула рукой в сторону парада. — Сто десять лет.

— Тут какие-то уродцы ошиваются. — Мэй шмыгнула носом, а я подумала, уж не на меня ли она намекает. — Возле речки. От них воняет.

— Ага, — сказала Конни, смягчаясь. — И пьеса вообще дурацкая. У Сьюзан Тейер платье просвечивало. Все белье было видно.

Они переглянулись. Я завидовала их совместным воспоминаниям, тому, как они, наверное, сидели рядышком в зрительном зале, скучая, ерзая на жаре.

— Мы думаем пойти поплавать, — сказала Конни. Что-то в этой фразе показалось им смешным, и я неуверенно посмеялась вместе с ними. Как будто поняла шутку.

— Мм… — Конни словно молча о чем-то договаривалась с Мэй. — Хочешь с нами?

Я могла бы и догадаться, что ничем хорошим это не кончится. Что все получается как-то уж слишком легко, что дезертирства мне не простят.

— Поплавать?

Мэй, кивая, подошла поближе:

— Да, в “Лугах”. Мама нас отвезет. Поедешь с нами?

Сама мысль о том, что я могу с ними поехать, показалась мне несусветным анахронизмом, передо мной будто распахнулась параллельная вселенная, в которой мы с Конни по-прежнему дружили, а Мэй Лопес приглашала нас поплавать в спортклуб “Луга”. Там подавали молочные коктейли и делали сырные сэндвичи на гриле, с кружевными оборками подгоревшего сыра. Простые вкусы, еда для детей, ни за что не платишь, просто пишешь имя родителя. Я поддалась на их лесть, вспомнила нашу с Конни безыскусную близость. Я до того освоилась у нее дома, что даже не задумывалась, куда в шкафчике ставить миски, куда — пластмассовые чашки с погрызенными посудомоечной машиной краями. Какое же оно было милое, какое несложное, это незыблемое течение нашей дружбы.

И вот тут-то Мэй и шагнула ко мне, взмахнув банкой газировки. Струйка попала мне в лицо по касательной, так что Мэй меня не облила, а скорее обрызгала. А, подумала я, в животе екнуло. А, ну конечно же. Парковка накренилась. Газировка была теплой. Запахло химией, капли неприятно растеклись по асфальту. Мэй бросила банку, она была почти пустой. Банка покатилась, остановилась. Лицо Мэй блестело, как четвертак, она словно опешила от собственной храбрости. Конни же колебалась, и лицо у нее напоминало искрящую лампочку, которая наконец вспыхнула во все ватты, когда Мэй громыхнула сумкой — точно в колокол ударила.

На меня и попало-то всего несколько капель. Все могло быть гораздо хуже, вместо этой жалкой попытки меня могли окатить с головы до ног, но мне отчего-то хотелось, чтоб меня окатили. Мне хотелось, чтобы все случившееся было таким же огромным и безжалостным, как унижение, которое я чувствовала.

— Хорошего тебе лета, — пропела Мэй, хватая под ручку Конни.

И они ушли, размахивая сумками, громко шлепая сандалиями по асфальту. Конни оглянулась, но Мэй рывком развернула ее обратно. По улице разносился серф-рок, сочившийся из открытого окна какой-то машины, — мне показалось, что за рулем сидел Генри, друг Питера, но скорее всего это мне просто привиделось. Как будто станет лучше, если мое детское унижение растянуть до теории заговора.

Я стояла с идиотически спокойным лицом, боясь, вдруг кто-нибудь на меня смотрит, выискивает признаки слабости. А впрочем, они все были как на ладони: напряженность, обиженное упорствование — все хорошо, все нормально, просто небольшое недопонимание, просто подружки вот так дурацки пошутили. Ха-ха-ха — как закадровый смех в “Зачарованной”, из-за которого ужас на марципановом личике Даррина казался совсем бессмысленным.