Книга Закат над лагуной - Сергей Цейтлин

Доходило иногда до того, что непонятная, неразрешенная ситуация с русскими мучила Казанову больше, чем сама мысль о возможном заключении в «Колодцах». Неясность и двусмысленность его положения лишали его ориентира, без которого в его сознании вся его жизнь мутнела, как размытая болотная жижа. Его внутренний мир рассыпался, и все воспоминания казались лишь безжизненными изображениями, картинками чужого существования, не имеющими к его личности никакого отношения. Это был предел. Он больше не выдержал и попросил Франческу позвать падре Джулио из соседней базилики Санти-Джованни э Паоло. Власти не запретили.

Священник пришел неохотно.

– Поговори со мной, Жюль.

– А, сейчас ты хочешь говорить! Уже три года, как на исповедь не ходишь. А когда вот приспичит, то, мол, Жюль, поговори со мной!

Худой глазастый священник взял стул и сел возле Казановы, заметив деревянный крест над изголовьем.

– Ты же видишь, – робко улыбнулся Казанова, – Он всегда со мной. Я просто не люблю все ваши формальности.

– Именно в этих формальностях Он и является нам.

– Это уже отдельный разговор.

– Ладно. Говори. Что с тобой?

– Запутался опять. Сплошная тьма. Ничего, никого не узнаю.

– Душу надо облегчить. Грешки снять. Накопилось будь здоров небось?

– Не скажи. Наоборот, все шло тихо и ровненько последнее время. А потом вдруг бац – и вниз, башкой об камень! А сейчас ползаю, куски собираю.

– Да, видно.

Казанова пальцем попросил ухо священника.

– Темницей угрожают. Той, в подвалах. Знаешь?

– Да, слыхал, – священник вздохнул, пошмыгивая носом в рукав.

– Страшно, не представляешь как.

Священник посмотрел в налитые кровью глаза Казановы.

– Представляю.

– Не выдержу на этот раз. Не выдержу. Бежать некуда. Да и сил больше нет.

– Смирись тогда.

– О, гениально!

– Ты же сам меня позвал.

Казанова сморщился.

– Как ты думаешь, Он видит меня сейчас?

– Видит.

– Он же знает, что я ни в чем не виноват.

– Ты уверен?

– Это провокация?

– Тебе легко на душе?

– Нет.

– Значит, в чем-то виноват. Значит, таишь грешок какой-то.

– Страх?

– Нет. Страх – это последствие.

– А что?

– Что угодно. Ненависть. Желание отомстить. Желание не простить, не попросить прощения. Любая отрицательная энергия, марающая чистоту духа.

Казанова полежал полминуты в молчании.

– Понял.

Священник увидел искру озарения в глазах отчаявшегося мужчины.

– Понял, да?

– Да.

– Ну давай тогда.

– Что?

– Давай, я приму твою исповедь.

– О, нет, спасибо. Это я сделаю самостоятельно.

– Да иди ты!

Священник вскочил и направился к двери.

– Эй, эй, эй! Без отрицательной энергии.

– Пока.

– Подожди, подожди.

– Что?

– Дай руку.

Падре Джулио вернулся к кровати и протянул Казанове руку. Тот ее схватил крепко.

– Спасибо, что пришел. Спасибо.

Казанова встал и после долгого раздумья и метания закрыл ставни, запер дверь и зажег свечу. Он поставил шандал на подушку под крест и стал на колени у изголовья.

– Слышишь? А? Слышишь? Знаю, слышишь. Так вот. Боже мой, доверяю Тебе, так как Ты – верный, всесильный и милосердный. Ты дашь мне отпущение грехов, милость и вечное спасение. Боже, хотя Тебя не понимаю, однако все люблю, все, что есть сотворено, потому что Ты – бесконечное благо. Ах, сожалею за мои злости единственно ради Твоей любви. Будь милостив ко мне, грешному, для Тебя отпускаю ближнему. Для Тебя прощаю всех тех, кто причинил мне зло и горе, всех тех, кто не видел света Твоего и не признавал благодати Твоей. Я прощаю Хорхе Луиз Диего де ла Круз, который, чтоб удалить меня из Барселоны, нанял трех головорезов избить меня ночью, стащить мои деньги и оставить меня на улице, истекающего кровью. Будь милостив к ним, слепым, не знающим щедрости Твоей, Господи, и я прощаю их ради любви Твоей лучезарной. Я также прощаю Мариану Женевьеву де Шарпиллон, которая своими коварными, язвительными интригами довела меня до мысли о самоубийстве, мысли, которая меня никогда не посещала до и после встречи с этой женщиной, мысли, которая является самым ужасным грехом перед Тобой, Боже, актом, который противодействует и отвергает любовь Твою. Будь милостив к ней, Боже, и я прощаю ее ради любви Твоей неисчерпаемой. Я также прощаю Джованни Мануцци, который когда-то донес на меня венецианским инквизиторам и из-за которого мне пришлось маяться в нечеловеческих условиях пятнадцать месяцев. А если бы я не сбежал, пришлось бы там мучиться целых пять лет, коли бы я раньше не умер.

Прости ему, Господи, его мелочность и зависть и ненависть к людям свободным и свободомыслящим, к тем, кто любит жизнь и желает познать ее во всех проявлениях. Будь милостив к нему, Господи, и я прощаю его ради любви Твоей всеобъемлющей. О Боже мой, помоги мне снять с груди самый тяжелый камень. Прости, чтобы я простил маменьку мою Марию-Джованну Фарусси, которая в детстве не разговаривала со мной, и не любила меня и не верила в меня, и отвезла меня, девятилетнего, в пансион падуанский, избавившись от меня, чтобы посвятить свою жизнь не детям, а театру. Прости ей, Господи, ее тщеславие, самолюбие и равнодушие к сыну ее. Прости ее, Господи, за то, что она из меня сироту неприкаянного сделала. Пусть душа ее покоится в сердце Твоем великодушном. Будь милостив к душе ее, Господи, и я прощаю ее ради любви Твоей вечной. Аминь.

* * *

Прошел еще один месяц, и Казанове уже казалось, что все про него забыли. Проходя мимо его дома, никто голову не поднимал к его окну, стараясь узреть его грустное лицо. В лавках Франческу про него не спрашивали, а если его имя упоминали, то подразумевалось, что он уже «не выйдет». Дзагури писем не писал и новостей с Франческой не передавал. Даже падре Джулио начал забывать передавать с Франческой дополнительное благословение. Пока домашний арест Казановы был сенсацией, о нем сплетничала вся столица, от церкви Сан-Джоббе в самой западной части Каннареджо до церкви Сан-Николо на Лидо. А когда событие потеряло свою свежесть, то оно больше никого не интересовало. Никто даже, кроме Франчески, не вспомнил о его дне рождения – 2 апреля.

Даже сам Казанова начал постепенно привыкать к этим условиям. Домашний арест был куда лучше «Колодцев»! Он знал, что инквизиторы могли все переиграть на самом деле. Был ли он причиной странного поведения цесаревича или нет, они могли бы решить оставить его пожизненно под домашним арестом, и на этом все бы кончилось. И никто бы не стал с ними спорить, никто бы не стал ходатайствовать перед Высшим трибуналом. Может быть только Дзагури, но у него большого влияния не было. Теоретически, конечно, дож мог простить Казанову, как он это раньше делал со многими политзаключенными. Однако Казанова знал, что он был нужен дожу, как кулак в рожу.