Книга Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Да, мы все порядком озверели, и это, конечно, не здорово, – с восковым, застывшим лицом констатировал Анастасии, произнеся это таким голосом, как если бы был врачом и оглашал диагноз тяжелому больному, – так много абсурда вокруг…

– Что ж, любая империя кровожадна и с легкостью пожирает своих детей и внуков. Так получилось с Великой Отечественной. И с Афганом так. И теперь вот мы размазаны по Чечне. – Голос полковника Кержена звучал на фоне тишины с ритуальной торжественностью. Словно он был духовным лицом и подводил итоги. Полковник так и не снял галстук, придававший ему компетентности за этим столом. – Мне кажется, что мы, знающие историю болезни своей страны, но не умеющие ее лечить, должны больше думать о другом – как истинно возлюбить окружающий мир.

– Ничего себе, товарищ полковник. И это говорит человек, который отдает команды утюжить горы вдоль и поперек разными калибрами, – не удержался совсем уж опьяневший Лапов.

– Да-да, именно тот человек. Ибо что ж нам остается в ином случае? Ведь время неумолимых приказов «Крушить все и вся» все равно когда-нибудь закончится. А что мы оставим детям, подрастающему поколению, которое смотрит на нас с надежной и мольбой?

– А давайте тогда споем, – вдруг осенило опьяневшего замкомандира полка.

И как ни странно, все с энтузиазмом его поддержали. Была у каждого на душе смутная, невесть откуда взявшаяся тяжесть, которую хотелось сбросить. И освободить от нее была бессильна водка, тут нужна была песня, проникновенная, близкая каждой сомневающейся душе, расплавляющая своими особенно вибрирующими звуками любой лед в душе, растворяющая любую черствость, рассеивающая темень, очищающая от скверны. Они невероятно соскучились по песне. Не сговариваясь, затянули такую песню, и если бы присутствовал невидимый наблюдатель, то крайне изумился бы единодушному выбору.

– От героев былых времен

Не осталось порой имен.

Те, кто приняли смертный бой,

Стали просто землею, травой…

И Игорь Николаевич тоже пел тягучие, с немыслимой силой воздействующие строки и чувствовал, как медленно, но последовательно и неотвратимо попадает под их власть. Ощущал, как проваливается куда-то, в неясную бездну, в параллельную реальность, существующую в других отсеках его души, чувствительных, с тонкими стенками, с мгновенно реагирующими нервными окончаниями. Ему нравилось, как душа плавится, плачет, выпускает из себя довлеющую томность и затем вытекает раскаленной лавой. И вместе с этим чудесным освобождением и очищением наступает момент необъяснимой, почти безумной готовности совершить все что угодно, погибнуть за единственное слово «Родина», совершить неподражаемый подвиг, достичь фееричных, немыслимых высот и оттуда без страха пикировать прямо на эту бедную, изъеденную воронками бомб и фугасов землю.

Бывают песни, которым поклоняются поколения, и то была именно такая песня. Выравнивающая ауру, как молитва, очищающая мысли, на время снимающая с памяти плесень реальной войны, заменяя ее близкими с детства духовными переживаниями. Эта песня была для всех тем общим, что определяло их человеческую идентичность, независимо от частных представлений о тех или иных событиях. И все-таки что-то недосказанное, непереваренное, как жесткий кусок мяса в желудке, осталось в душе у каждого после воспоминаний о буднях войны. И они потом еще долго сидели в тишине и молчали, не в силах пошевелиться и нарушить святую тишину убаюканного песней пространства, и в это время любое слово казалось им кощунственным. Прошло немало времени, прежде чем кто-то решился произнести что-либо.

– Филипп, вот вы очень точно сегодня сказали об империи и о нашей тяжелой миссии, – вдруг с серьезным выражением заострившегося лица обратилась к Кержену Татьяна, назвав его только по имени, как принято в их кругу. – Вот вы, наши мужчины, все воюете, рискуете жизнью и здоровьем, все защищаете интересы государства, жизненно важные интересы, мы, женщины, как бы это понимаем, когда переживаем и ждем. – Она перевела дух, глотнула воздуха. – Но там, наверху, – женщина подняла тонкий указательный палец вверх, – думают ли там о нас хотя бы когда-нибудь?

Ее неожиданные слова сначала струились дымком, но к окончанию фразы уж трещали с вызовом разгоревшимся костром сомнения. Полковник вздохнул и грустно улыбнулся, – он был в этой гостиной старшим по званию, по возрасту, имел больший жизненный опыт и, может быть, больше других размышлял о перипетиях жизни. В пылу войны он остался без семьи: жена его с сыном пару лет как уехала в Санкт-Петербург к родителям; и хотя формально семья все еще существовала в скупых записях ЗАГСа, возвращаться они, кажется, не собирались. Однажды он был легко ранен, но все обошлось. Он получил квартиру и правительственную награду, был еще не стар и мог рассчитывать на кусочек обычного человеческого счастья. Но почему-то не спешил к этой новой, послепенсионной жизни…

– Честно?! – спросил он с таким же вызовом, хотя в глазах его было больше печали, чем задора.

– Конечно.

– И да, и нет. Да, потому что кроме крыши над головой и мелких материальных благ мы получаем с войной чудовищные полномочия. Такие на гражданке есть только у именитых воров в законе. Никто никогда не спросит нас за замордованных, за судьбы многих людей, которые мы самочинно решаем. Мы передали наверх ответственность за судьбу целого государства, и взамен нам дали колоссальную, немыслимую власть над небольшой частью этого государства. Мы – нормальные опричники XXI века, вот почему мы поливаем землю огнем и способны очень многих людей поставить на колени. Мы боимся признаться, что нам это нравится. Нам порой выгодна война, потому что это замещает нам значимость в обществе. Мы прикрываемся всякими двусмысленными законами, указами и приказами, общественным заказом на героев. Но в глубине души только себе способны признаться: мы совершили ужасающий обмен – продали душу в рабство взамен за право вести себя звероподобно, так, как нам втайне хочется. Естественно, и у нас есть свои ограничения. Градация. То, что может сделать капитан или майор, не рискнет совершить солдат. То, что способен совершить Шаманов, недоступно Кандырю. Пока…

– Ну вы, Филипп Андреевич, загнули… – возмутился Лапов. – Мы пришли сюда, чтобы Родину защищать. Очистить ее от нечисти. И так далеко, как вы тут описываете, никогда не заглядывали.

Игорь Николаевич, нахмурившись, подумал, что все это он уже где-то слышал. Ну конечно, Вишневский! Андрей Ильич твердил ему не однажды нечто похожее на выводы артиллериста. Сговорились, что ли, летчики с «некрылатой» пехотой, черт бы их побрал! И мутят нам мозги…

– Может, конечно, и приврал, – примирительно улыбаясь, ответил Кержен. Хотя Игорь Николаевич точно знал, что Филипп Андреевич просто не желает ввязываться в бесполезный спор с захмелевшим товарищем. Все, что полковник хотел сказать, он уже сказал. И кто сумел его услышать, тот услышал. И Игорь Николаевич понимал, что сказал Кержен пусть не кристальную правду в последней инстанции, но честно и правильно, и это честное и правильное было колким, неприятным и раздражающим.

– Не-ет, – не соглашался Лапов с такой концепцией, которая, очевидно, подрывала его устои, его взгляды на реальность. – А как же карьера, слава, награды, трофеи?! Почему под знамена талантливых полководцев всегда добровольно собираются десятки сильных военачальников, сотни честолюбивых офицеров, тысячи, десятки тысяч солдат?! Что, Цезарь и Македонский были кровожадными убийцами?! Не верю, неправда!