Книга Боль - Ольга Богуславская

Чувство мести? Вы всерьез полагаете, что мать убитого испытает облегчение, узнав, что убийца осужден и казнен?

Только одно, только одно-единственное: пусть в этой полной тишине раздается голос твоего ребенка и до него можно будет дотронуться... Но это невозможно, и, стало быть, невозможно и другое. И значит, убит один, а погибли трое.

Нет, не месть.

И пусть тот, кто убил, живет, потому что мы убивать не должны. Но пусть он живет не с нами. Он должен остаться в клетке.

В России есть колонии, где отбывают длительное заключение. Пожизненным здесь называют двадцать лет лишения свободы вместо смертной казни.

Первые пять лет помилованный убийца проводит в помещении камерного типа. Право на работу - исключительная привилегия, которую нужно заслужить. Многие обитатели этого зловещего места считают, что лучше бы их казнили. Однако сами на это решаются лишь единицы.

Но двадцать лет - не пожизненное заключение. И не все люди, совершившие умышленное убийство, приговариваются к двадцати годам. У нас что, нет денег на такую роскошь, как пожизненное заключение?

Так давайте их соберем.

Пусть каждый из нас положит в копилку десять или сто рублей, у кого сколько есть. Если правительству не ясно, что этот вопрос не относится к разряду экономических, давайте слово "деньги" из предложения уберем. Сами. И что тогда останется?

Вернется убийца из "мест лишения" орлом, ещё "полетает".

А Полинин отец, когда едет домой с работы, проезжает станцию "Октябрьское поле". Полина родилась в октябре, и отец всегда шутил: вот, мол, видишь, даже станцию в честь тебя назвали, октябрьская Поля...

На выстрел от любви

Наверное, она была хороша собой - только это не бросалось в глаза. Как изгиб речки: смотришь - за душу берет, а отчего - не знаешь. Отменного роста и отлично сложена, а только никто её не замечал. Или она себя ото всех прятала. Глаза были карие, яркие, пушистые ресницы, а посмотрит - как накажет.

Трудно представить себе самый миг их знакомства. Конечно, случай помог. Она ведь только что закончила медицинский институт, шел первый месяц её работы в поликлинике. Помнит ли он, как это было? Не может не помнить. Сломал ногу, катаясь на лыжах, и друзья, которые привезли его в поликлинику, потешались: как бы ногу к руке не привинтили, доктор-то всего месяц как работает.

Леонид Андреевич тогда был просто Леней. В тюрьме его почему-то величают Лешей, и он написал матери, что потерял все, даже имя. Но тогда он был Леней. И в маленьком городе, где ученых было больше, чем воробьев на улицах, без него не обходилось ни одно застолье. Он был представителем племени младших научных сотрудников с гитарами. Есть такое племя, и нравы его хорошо изучены, но Леня был корифей жанра. У него было лицо альпиниста, который случайно спустился на землю и повстречал хороших людей. Милая неотесанность в сочетании с обезоруживающей улыбкой победителя, задушевные песни на слова неразрешенных поэтов и короткая пшеничная челка. Новый доктор, Екатерина Владимировна, старательно заполняя карту, вдруг подняла на него глаза и сказала:

- Вы меня изучаете. У вас тяжелый взгляд.

Но он не изучал её. Он сидел и удивлялся. Он понял, что она совсем другая. С кем сравнивал? Пожалуй, ни с кем - просто считанных минут хватило, чтобы удостовериться в её неприступности. Не показной, а какой-то монастырской, сокровенной. Его это задело.

Два года он преследовал её, ни в чем не отдавая себе отчета. Если бы его спросили зачем, для чего, он бы смешался, ответа у него не было.

Два года отчужденно взирала она на неистового чужака. Она знала, что не придумала - в нем все было другое. Она любила старинную музыку, а он песни каких-то болот. Она была рассудительна и старательна, а он порывист и даже в автобусе не мог сидеть, любил ехать стоя, потому как мысленно бежал перед автобусом. Она любила готовить, затейливо накрывала на стол - он привык носиться по институту с куском хлеба в одной руке и с бутылкой кефира в другой.

Появившись дома у Кати на правах жениха, он сразу стал всеобщим любимцем. Надо было знать Катю, чтобы понимать: человек, которого она привела в дом, пришел навсегда. Между тем история с предложением руки и сердца была, как бы это сказать, уж вовсе необычна, поэтому никто ничего не знал, как состоялось это предложение, вплоть до суда, где он, стоя все в тех же коричневых брюках, в гробовой тишине рассказал, что она вынудила его сделать это предложение. И он не лгал.

"Это" случилось в Новгороде, куда они поехали по туристическим путевкам. Из Новгорода приехали уже совсем другие люди. Он - потерявший голову, она - в самом расцвете своей женской красоты и силы. Он не думал ни о чем, все вокруг полыхало. Она неотступно думала об одном.

Будучи человеком, с одной стороны, очень цельным, с другой - очень глубоким, она, отдавшись во власть неизвестной стихии, старалась эту стихию постичь.

Постигла ли? Теперь уж кажется, что нет. Но это и неважно. Важно понимать движение её мыслей, а оно неизбежно должно было привести её к логическому объяснению того, что происходит между нею и человеком, который так долго стоял у неё на пути. Да, она была женщиной, которой надо знать, что с ней происходит. Пусть это полет на Луну, пусть не в ракете, а на белом голубе. Но ей, чтобы оставаться в пределах своей ауры, надо было знать, Луна ли та планета и голубь ли к ней летит. И вот она принялась распутывать тонкие нити, связавшие её с этой пшеничной челкой, вглядываться в них, и ей показалось, что она поняла. Поняла, чего хотел обладатель челки и чего будет хотеть в дальнейшем. Она, помня, как долго он добивался её да нет, сначала только внимания, только интереса, любопытства... И перебирая заново все драгоценные приметы схождения планет, она ошибочно предположила, что робость, которая одна только и могла помочь завладеть ею, эта робость помешает ему сказать ей слова о том, чтобы соединиться навсегда.

Ничто не сможет так мгновенно и исчерпывающе передать черты её внутреннего облика, как эта простая ошибка. Она ждала, что будет дальше, дальше все было одно и то же, а ей казалось, что остановиться это не может, оно должно расти, разрастаться, взмывать вверх. И тогда она прочитала в его глазах то, что никогда не было в них написано. Она сочла, что он НЕ СМЕЕТ сделать ей предложение, тогда как он ещё - или уже - не вдавался в эти материи. Предположив, что им овладела все та же робость, которой она так дорожила, она решила помочь ему и прямо об этом сказала.

И, что самое поразительное, не выслушала ответа.

Его, положим, и не было, но если бы она это заметила...

Слова "давай поженимся" должен произносить мужчина. Это как пятое время года, это непреложно, однако люди, насколько мне известно, не могут назвать автора сей аксиомы - я имею в виду календарь. Все главное в нашей жизни анонимно, и пусть, но не все в это верят. Но тот, кто не верит, никогда не поймет, почему те же слова, но сказанные вторым участником мизансцены, изменяют название всей пьесы. Все, что произошло потом в жизни двух людей, предопределено было авторством этой избитой и великой реплики. Только один из них так никогда и не узнал об этом, а второй не смел себе признаться в том, что так оно и было.