Книга Молчание в октябре - Йенс Кристиан Грендаль

Я хорошо знал, что сужу о ней пристрастно. Разве Инес не говорила, что хочет иметь ребенка? Может, ей просто не повезло? Почему я не могу просто-напросто согласиться с мыслью о том, что я легко отделался после самого мучительного поражения, случившегося в дни моей юности, в то время как она раскаивается в том, что утратила, раскаивается теперь, когда уже слишком поздно. Неужто я все еще таю застарелую обиду? Не слишком ли круто будет, если вдруг окажется, что жалеть-то надо не меня, а ее? Возможно, я просто боялся, что мои прежние чувства к Инес всего лишь погрузились в спячку, когда я устремился со своими надеждами к новому, незнакомому лицу Астрид. Единственное, что осталось в душе от моей встречи с Инес, был ее простой и в то же время всеобъемлющий вопрос в кафе на площади Альма. Но не воспоминание об Инес заставило меня теперь думать о ее вопросе. Тут дело обстояло гораздо хуже. Это было воспоминание о совершенно незнакомой блондинке в черном костюме, с которой я не обменялся ни единым словом и которую в общей сложности видел не более одной минуты. Она смутно напоминала одну из беспечных красавиц из французских модных журналов Астрид, а может, она была отчаянной девчонкой из Икаста, твердо стоящей обеими ногами на земле, а книга «Падение короля» была лишь одним из ее аксессуаров наряду с киношными очками, делавшими ее такой загадочной. Я готов был расхохотаться, сидя у окна и глядя на невинных, игривых белочек. Я готов был смеяться над самим собой. Разве я не был счастлив? Быть может, и не был. Очень давно я в последний раз задумывался над этим вопросом, а теперь я совсем один. Астрид была вне пределов моей досягаемости. Но если я не был счастлив, то что же тогда? Во всяком случае несчастным я тоже не был. А возможно, я не был ни тем, ни другим. Быть может, что-то таилось за моим невольным раздражением из-за наивности этого вопроса. Не исключено, что мне было ни горячо и ни холодно, а просто так себе, тепловато, и поэтому с губ моих сорвался вопрос вместо ответа? Возможно, Инес напомнила мне о чем-то в тот день в Париже, о чем я хотел забыть или фактически уже забыл?

Она напомнила мне не столько о моей давней несчастной любви, сколько о том, как я ее любил, дико, ненасытно, неудержимо, полностью открытый и безответный. Впоследствии я объяснял себе, что с Инес, должно быть, что-то не так, и что я не могу упрекать ее за то, что она отвергла мою безудержную страсть. Никто бы не выдержал такой любви, и если бы она позволила мне, то я наверняка довел бы ее до полного изнеможения. Это была незрелая, эгоцентрическая любовь, говорил я себе. Я любил вовсе не Инес, но свое собственное влюбленное представление о ней, позолоченную икону, которая загадочно мерцала в моих бессонных мечтаниях. На самом же деле столь загадочной и удивительной женщины вовсе не существовало. Мое фанатичное поклонение было почти оскорбительно, потому что она никогда не смогла бы соответствовать моим преувеличенным представлениям о ней. Инес понимала это и поэтому предпочла выбрать момент, чтобы разочаровать меня. Но почему она в таком случае взяла мою руку в кафе на площади Альма? Почему она потянулась ко мне столь недвусмысленно, когда я снова возник перед нею, точно с неба упал, семь лет спустя после того дня, когда она исчезла в снежной метели? Быть может, потому, что вовсе не так уж весело было жить свободной и беспечной жизнью в однокомнатной квартирке с кухонькой в Белвилле? А может, не только потому. Было очевидно, что моя юная страсть была не чем иным, как ослеплением, что Инес никогда не была той, кем я ее хотел сделать. И все же в ней таился наивный, поблекший, иллюзорный облик той женщины, которую я создал в своем воображении, все-таки она была от него неотделима. Вероятно, с моими иллюзиями насчет Инес было то же, что и со старинными алтарными картинами раннего Возрождения, с целомудренными видениями Джотто и Чимабуэ, мечтами о Святой Деве с чистыми, беззащитными глазами, о лицах цвета слоновой кости, которые висели в галерее Уффици, в Лувре и Метрополитен-музее как жалкие остатки ушедшего времени. Жестокие итальянские князья-правители умерли, их жертвы и потомки жертв умерли, страдания были забыты, воздушные замки их власти запечатлены в книгах и упрятаны в архивы. Остались лишь мечты, невесомые галлюцинации грязной и кровавой жизни, отображенные прекрасной кистью и сохранившиеся как привет от мертвецов неведомому будущему. Быть может, не единожды молитва о том, чтобы их помнили как воспоминания о вынужденных побуждениях исходила от давно обратившейся в прах плоти умерших. Воспоминание о заклинающем взгляде, который отобразил мир прекраснее, чем он был на самом деле, просто для того, чтобы выстоять. Мои влюбленные фантазии об Инес были очень далеки от истины, от того, кем она была на самом деле. Но, возможно, они были очень близки к истине о том, кем она хотела быть.

Сам я был тем, кем был, пока жил вместе с Астрид. Взрослым, ответственным супругом и отцом семейства, которого она поддразнивала, утверждая, что другие женщины украдкой вожделеют к нему. Постепенно, с годами, по мере того как этот образ обретал форму, у меня отпало желание быть кем-то другим. Я больше не ощущал несоответствия между своим внутренним «я» и внешним обликом, которое так огорчало меня в ту пору, когда я покинул свое добровольное убежище в руинах и вернулся обратно в предместье моей юности, в дом, где моя мать приходила и уходила в промежутках между своими ролями и своими сменяющими друг друга любовниками. Эта расщелина между моим внутренним миром и миром извне, которую, как мне казалось, я смогу перешагнуть благодаря своей любви к Инес и которая становилась все шире, когда я тянулся к возлюбленной своими нетерпеливыми руками. В один прекрасный день я вдруг очутился по другую сторону расщелины, хотя едва ли сознавал, каким образом смог перешагнуть через нее. Я стал мужчиной, который был женат на Астрид, отцом нашей дочери и ее сводного брата. Наша совместная жизнь с ее повседневными, повторяющимися мгновениями наполнила меня внезапной легкостью, и я забыл о самом себе, человеке, находящемся в постоянном движении, которое несло нас в летучем, пенящемся потоке дней. И та часть меня, которая не была погружена и пронизана нашими будничными переживаниями вместе с Астрид и детьми, была соответственно поглощена моими писаниями, и таким образом не оставалось ни одной, даже самой малой щели между тем и другим, а были лишь быстрые и незаметные переходы, дававшие ощущение, что моя жизнь развивается как единое целое. Да, я был счастлив, и не менее счастлив оттого, что у меня не было времени на то, чтобы задавать себе этот странный вопрос. Я был счастлив, но не мечтал о том, чтобы мы с Астрид соединились воедино в некое четырехногое животное — талисман счастья. Нас было двое, и такими мы должны были оставаться. Двумя личностями, которые расставались по утрам и встречались снова по вечерам в непрерывном ритме прощаний и встреч.

Я был счастлив, но мое счастье не должно было выражаться в отдельных сценах, отягощенных всем тем значением, которое я придавал им. Это не было воспоминанием и ожиданием того мгновения, когда мы, Астрид и я, соединяемся в истинном свете и когда мы сами и все, что напоминало нас, сплавились воедино в пылающей точке вознагражденной страсти. Мое счастье не было театральным, оно было более терпеливым, более скрытным. Это было счастье, которое выдерживало свет дня, и не имело значения то, что на его поверхности появлялись рябь и пена. Это был поток, увлекавший нас за собой, и нам оставалось лишь держаться на плаву. Поэтому мы никогда не спрашивали друг друга, куда мы, собственно, движемся. Было бы совершенно бессмысленно спрашивать об этом. Нам никуда не требовалось двигаться, в какое-либо определенное место, вместе и только дальше сквозь годы, сменявшиеся подобно кочевникам, которые каждый вечер укладывались спать на новом месте, и вместе с тем, как только они возводили свою палатку или шатер, могли считать, что снова находятся у себя дома.