Книга О нас троих - Андреа де Карло

И вот мы стоим на просторной лестничной площадке четвертого этажа: переглядываемся, в глазах страх, неуверенность, острое ожидание, через трещину в окне доносится уличный шум, и опять переглядываемся, и пропасть между трелью звонка и щелчком открываемой двери все ширится и ширится.

И вот мы в квартире, а перед нами Пьеро Мистрани, еще более бледный, худой и дерганый, чем прежде; он изо всех сил старался не дать нам ступить в невероятный хаос платьев, платков, туфель, книг, дисков, тарелок, одеял, валявшихся на полу, на столе, на старом диване, на старом кресле, так что нельзя было понять, где мы, в прихожей, гостиной, кладовке или еще где.

— Мизии нет, — он с тревогой смотрел на нас, готовый защищать свою территорию; провел рукой по белобрысым вихрам с такой силой, что, казалось, хотел втереть их в голову.

Пока Марко озирался, не в силах произнести ни слова от волнения, я старался вести себя с Пьеро как можно дружелюбнее:

— Мы в Цюрихе проездом, решили зайти проведать Мизию.

— Ее нет, — повторил Пьеро (покосился в сторону, покосился на дверь).

— Но она придет? — в голосе Марко слышалось смятение.

— Не знаю, — сказал брат Мизии.

— Разве она живет не здесь? — Марко давил на него, словно на допросе.

— Здесь, но когда придет, не знаю, — Пьеро Мистрани поглядывал на открытую дверь, но не решался попросить нас уйти.

— И давно вы здесь? — спросил я светским тоном, прозвучавшим совершенно неуместно.

— Не очень, — сказал он. — Наверно, вам лучше зайти в другой раз, потому что мне пора уходить.

Я взглянул на сидящего на диване среди покрывал, книг и одежды Марко, пытаясь понять, что он собирается делать, и в ту же минуту вошла Мизия.

Она сделала пару шагов и остановилась посреди комнаты, такая же бледная и худая, как ее брат, в мягкой черной шляпе, бархатном вишневом пиджаке, потертых джинсах в обтяжку, в тысячу раз более стильная, настоящая рокерша, и в тысячу раз более неприкаянная, чем когда мы с ней прощались в ту ночь после свадьбы.

Она смотрела на нас, застыв в изумлении, словно дикое животное, оцепеневшее в свете автомобильных фар. Марко сказал еле слышно: «Привет», — он тоже не мог пошевелиться, не мог понять, как себя вести.

И пока мы все вчетвером стояли, как истуканы, по разным концам комнаты, из-за двери послышались возбужденные голоса, брат Мизии выскочил на лестницу и как угорелый бросился назад, захлопнул дверь, запер на все замки, схватил сестру за руку и выпалил: «Быстро, бы-ыстро, пошли отсюда, там полиция!». Он лихорадочно заметался между диваном и столом, отыскивая что-то, но ничего не мог найти, кидался то вправо, то влево, озирался и махал попусту руками, потом, наконец, пулей выскочил из комнаты через другую дверь, и Мизия кинулась следом, подбирая по дороге шарф, еще одну шляпу, книгу, тетрадь, пару ботинок и роняя на бегу ботинки и шляпу, мы с Марко переглянулись и припустили за ними, а за нашей спиной возбужденные голоса кричали: «Откройте!» и все громче раздавались удары в старую массивную деревянную дверь.

Брат Мизии мчался вдвое быстрее, чем все остальные: мелькавшие, как у героя мультика, ноги вынесли его через все комнаты на внешнюю лестницу и по ней вниз, на узкую террасу, выходящую в сад, в центре которого высилось старое дерево с толстой серой корой: казалось, огромный слон поставил ногу между домами в старом квартале Цюриха. Мы бежали за ним, на раздумья не было времени, а он уже залез на перила и смотрел вниз, в сад, потом на нас, и опять в сад, потом спрыгнул с террасы, с трехметровой высоты, и приземлился на прямые тощие ноги, даже не согнув их, чтобы смягчить удар, но кости, как ни странно, остались целы, и теперь он смотрел вверх и судорожно махал сестре.

Мизия бросилась вниз, как парашютист в пустоту, не колеблясь ни секунды, и приземлилась куда изящнее брата. Мы с Марко прыгнули не глядя, я слегка подвернул ногу, но не остановился; мне казалось, что я бегу быстрее собственных чувств, быстрее мыслей и воображения. Вот мы уже выскочили с черного хода и помчались по мощеному проулку, завернули за угол, еще раз и опять помчались, уже по другой улочке, сердце стучало все громче, легкие горели, но никто не отставал. Марко сказал, задыхаясь: «Кажется, наша машина где-то там». «Где?» — спросила Мизия. «Кажется, там, но я не уверен», — ответил Марко, и мы снова свернули за угол, направо, налево, опять направо, и уже не могли вспомнить, где оставили машину. Я сказал: «Может, это опасно, может, нас там уже ждут» — мы даже не знали, за кем гонится полиция, за нами из-за того, что мы влезли в бывший дом Мизии, или за ее братом, а ее брат все с такой же невероятной скоростью перебирал ногами, и Мизия бежала рядом удивительно легко, но в какой-то момент устала и прислонилась к стене, возле входа в кондитерскую, яркую, как конфетка, и всю в желтых лампочках, и Марко схватил ее за руку, потащил вперед, на бегу шепнул ей что-то на ухо, и она оттолкнула его и помчалась дальше, но я видел, что на лице ее мелькнула улыбка; а между тем уже настал вечер, воздух чуть покалывал щеки, напоминая о близкой зиме, и хоть никто из нас не успел это почувствовать, но зима уже была здесь, рядом, пока мы неслись сломя голову через весь город, не зная, что будет дальше, и в нас бурлили панический страх и пьянящий восторг, все чувства стали острее и глубже, а в кровь толчками поступал чистый адреналин.

3

В середине февраля я поехал к Марко и Мизии в Лукку: здесь, недалеко от города, в парке старинной виллы восемнадцатого века они только что начали снимать новый фильм.

Я оставил машину под большим безлистым дубом и пошел по аллее из гравия к лужайке, где расположилась съемочная группа с ее трейлерами, грузовиками, генераторами, отражателями, тележками, кабелями и всем, что полагается на настоящих съемках. Странно было видеть всю эту гору техники и толпы людей вместо горстки дилетантов, снимавших первый фильм почти без ничего, видеть Марко у огромной кинокамеры на подъемнике, а рядом целое войско механиков, электриков, помощников, техников с глазами наемников; странно было видеть разодетого Сеттимио Арки в роли исполнительного продюсера и как он расхаживает по съемочной площадке, утверждая свои только что обретенные полномочия.

Странно было видеть Мизию, бледную, худую, коротко стриженную, в лучах искусственного света, придававшего теплоту краскам лужайки, согревающего воздух в радиусе метров десяти и создававшего там кусочек весны. Я остановился и стал смотреть, как она идет рядом с актером с лицом сентиментального осла, которого я уже видел в каком-то фильме; их разговор становился все более резким, они бурно жестикулировали, а потом она пускалась бежать к огромной вилле. Сентиментальный осел на миг замирал в нерешительности и бежал за ней; следом двигались камера на подъемнике, Марко, оператор, помощник оператора, механики и электрики; затем камера поднималась, чтобы снять сцену сверху.

Казалось, что фильм немой: тишина стояла в тысячу раз более глубокая и профессиональная, чем в Милане, на первых съемках, парк, словно гигантская губка, впитывал голоса, звуки, шаги. Я смотрел на Марко, следившего в этой тишине за каждым движением Мизии: они делали друг другу знаки, их взгляды постоянно встречались, они мгновенно ловили движения, мимику друг друга и, как прежде, держались чуть отдельно от остальных, даже у всех на виду. Это казалось мне настоящим чудом; вспомнилось, как они сидели в обнимку на заднем сиденье старой «альфа-ромео», было пять утра, мы только что вернулись из Цюриха в Милан, и я тогда подумал, что им самой судьбой суждено быть вместе, что им не убежать друг от друга, как бы они ни пытались.