Книга Отчий сад - Мария Бушуева

Ужики плюща, обвивавшего деревянную террасу, ткнулись ему в щеку. Он вошел в дом. Что-то в нем изменилось, но что? На стене столовой висела картина; при

смотревшись, он узнал одну из своих ранних работ: песчаный берег, влажный дым костерка, а на черном пеньке — курящий языческую трубку старик.

Стулья вдоль стен были расставлены так, будто несколько человек, то ли проводивших почему-то именно здесь непонятное заседание, то ли собравшихся с какойто иной, но не менее мертвой целью, только что встали и вышли. На столе чернел телефон. Телефона никогда не было у них на даче. Рядом с ним он увидел маленький ключ, сразу вспомнив: они же так хотели открыть комод, — и уже стоит перед темной громадиной, пробуя, подходит ли найденный ключик к его замкам. Ящик выдвинулся не без усилия. Наташа, позвал он и услышал свой голос. Наташа! Уже успевшая переодеться в кофтусетку и легкие брючки, она быстро зашла, наклонилась вместе с ним над комодом — они переглянулись. Первый ящик был пуст. Ключик, как выяснилось, подходил и к другим отделениям. Во втором ящике они обнаружили листки, но текста прочитать он не успел — Наташа уже доставала из третьего старый револьвер. Надо выбросить, решил он, но сестра молча покачала готовой и положила револьвер обратно.

И в эту минуту зазвонил телефон. Он, сонно моргая, еще не понимая — явь ли это, длится ли сон, подбежал: звонила Наташа.

— Митя, — сказала она, — сумасшедший дом какойто

— отец пропал. * * *

— Я всегда от него чего-то такого ждала! — Кричала Серафима.

— Подсознательно, наверное, — подала реплику Наталья.

— Может, старик помер, — сказал Мура, швыркнув носом. Он готов был разрыдаться, ведь столь приятно порой получить повод и вылить все накопившееся в душе: обиды, ненависть к сильным и красивым, жалость к себе, бедному, — потоком слез.

— Не верю! Не верю! — стенала Серафима. — Всегда он был темной лошадкой! Он просто бросил меня! После всего, что я ему дала! Он сбежал к другой женщине!

— Серафима Петровна, — Наташа поглядела на нее укоризненно. — А если все-таки что-то с ним случилось. И какая у него может быть другая женщина — ему семьдесят!

— Он старше меня почти на пятнадцать лет, — вхлипнула Серафима, — и что? Он еще в силе! Пришел Митя. Он быстро оценил ситуацию. Как выяснилось, Серафиме позвонил приятель Антона Андреевича, отдыхавший с ним в одном санатории, и сообщил, что тот, уехав пять дней назад на экскурсию, пропал бесследно.

— Надо лететь в Крым, — сказал Митя, — я полечу завтра, если картина не прояснится.

— Обойди там все морги — может, он утонул, может, его зашибли где, — Серафима судорожно вытянула голову из рыхлеющего тела, точно из гнезда, ее алый рот задрожал, а маленькие бесцветные глазки беспомощно заморгали.

— Не плачь, не плачь, маманечка, — всхлипывая, кинулся к ней Мура, обнял ее, прижался к ней. Нет, я не могу этого видеть. Наталья ушла в кухню курить. Митя вышел за ней. Они сели. Она дымила, а он постукивал длинными пальцами по белой поверхности стола — там-тири-там-там-там; надо признаться, когда он нервничал, у него так и получалось: там-тири-там-там.

— Я завтра тебе позвоню утром, если никакой информации больше не будет, вечерним рейсом улечу. — Наташа кивнула. — Может, и ты со мной?

— Точно! Займу утром денег, у Мурки брать не хочется

— и с тобой!

— Тебя на работе отпустят?

— Договорюсь. Такой экстраординарный случай.

— Ну смотри, решай. Вплыл в кухню Мура. Движения его — плавные, округлые, его мягкий, вкрадчивый тон порой вызывали у На

тальи тошноту, а сейчас, рядом с Митей, он не просто проигрывал, он казался человеком из другого, давно разрушенного и теперь с трудом, криво и косо восстанавливаемого мира, где частные магазинчики и лавки, смазливые приказчики с обязательной гитарой по вечерам и кислые посыльные, сытые лавочники с крикливыми властными женами, с толстыми здоровыми девками, прислуживающими им… И вдруг — Митя! — у лавочника пупики глаз выпрыгнут: кто? что? зачем? откуда? Серафима в том мире могла бы оказаться вдовой писаря или мелкого офицерика, Леня — вполне отзывчивым и даже удачливым купцом — годам к сорока он бы уже имел небольшой магазинчик не первой категории, но доходный. Но — Митя?! А я? Дочь инженера, от которого сбежала жена. Дочь инженера, вышедшая замуж за известного приличного врача, а не сама — врач. Сама — просто жена, мать, лето, дача, а Митя? Митя — и здесь, и там, и везде — только художник. Художник, и все. Она улыбнулась грустно.

— Пообедай у нас, — предложил Мура, — правда, жена моя готовит редко, по особым праздникам, так что приходиться, чтобы ноги с голоду не протянуть, самому готовить

— и борщок, по-моему, получился отменный.

— Тебе обязательно, Мура, надо меня унизить!

— Не унизив, милочка моя, не возвысишься!

— Спасибо, я не голоден. — Митя поднялся. Мура поджал губы, демонстративно стал наливать себе в тарелку дымящийся борщ. Что я тут делаю, вновь подумалось ей, сюрреализм какой-то, как бы выразился Митя. Она тоже поднялась, чтобы его проводить.

— Может быть, ты, Мура, поедешь с Митей? — спросила она, зная, что, сославшись на страшные дела в киоске, на то, что нужно охранять несчастную безутешную Серафиму, он откажется, и тогда она как бы вынужденно полетит с Митей сама. Так и получилось. Мура вообще самолеты ненавидит, предпочитая тащиться поездом. Летать для человека противоестественно — он в этом убежден. Однажды она с ним оказалась в самолете — все прокляла: он побледнел,

покрылся потом, стал жаловаться, что его тошнит, что кружится голова, и когда приземлились, вывалился на трап, как мешок, тут же захныкав, что не может тащить чемодан, иначе прямо сейчас умрет…

Назавтра они летели в Крым.

Из аэропорта Митя позвонил Ритке.

— Приветик! — обрадовалась она, сначала не сообразив, откуда и зачем он звонит. — Ты завтра не возьмешь меня с Майкой на дачу?

— У меня теперь нет дачи, — сказал он, — отец оформил дарственную на Сергея. Я выпал из родового гнезда.

— Что?!

— Отец подарил дачу Сергею. Но главное не это — главное, что он сам пропал — и сейчас я улетаю в Крым.

— Как пропал?! Митя коротко все обрисовал.

— Вы все… ненормальные! — выкрикнула она. Но опомнилась: надо выказать сочувствие.

— А вдруг он утонул, не дай-то Бог?

— Все может быть. На месте разберемся. — Митя устал от разговора.

— Я тебя целую. — Сделав над собой усилие, она придала голосу томность. * * *

Два дня Ритка негодовала. Нет, каким, однако, оказался Антон Андреевич, жаль, конечно, если с ним и в самом деле что-то случилось, все-таки пожилой человек, хотя стариком его назвать как-то язык не поворачивается, а ведь семьдесят недавно стукнуло, пожил в свое удовольствие, но жаль-то жаль, но подстроить такую поганку