Книга Человек воды - Джон Ирвинг

— Я имел в виду, обнаженной…

— Да, погоди немного, Коут! — откликнулась Бигги. — Дай мне сначала домыть посуду.

Однако Коута привлекали больше дети, чем жены. Когда-то он сказал мне, что чаще размышлял о потомстве, чем о спутнице жизни. Хоть Бигги, несомненно, и зацепила его, Кольм зацепил его гораздо сильнее. Когда-то он спросил меня, что я делаю с Кольмом, и был поражен, что я так долго думал, затрудняясь ответить. Я лишь сказал ему, что дети здорово меняют жизнь.

— Само собой, меняют, — кивнул он,

— Я хотел сказать, что они делают тебя параноиком.

— Ты всегда был параноиком.

— Но с детьми это совсем по-другому, — возразил я, сам толком не зная, как объяснить, почему по-другому. Я как-то написал об этом Мерриллу. Я сказал ему, что дети заставляют нас вдруг ощутить собственную смертность, о чем Меррилл Овертарф явно не имел ни малейшего представления; он мне не ответил. Но я лишь хотел сказать, что ты вдруг замечаешь, как изменились твои приоритеты. Например, раньше я любил кататься на мотоцикле — после рождения Кольма я больше не мог ездить на нем. Нет, я не думаю, что это только чувство ответственности, просто дети дают нам ощущение времени. Я вдруг осознал, что прежде не замечал его течения.

Кроме того, Кольм вызывал у меня такие чувства, которые могли показаться неестественными. Например, мне хотелось бы вырастить его в некой имитирующей естественную среде обитания — вроде пастбища или загона, — а не в устрашающей реальной природной среде, казавшейся мне слишком опасной. Вроде как под колпаком! Выбрать ему друзей, изобрести работу, которая принесет удовлетворение, придумать ограниченное число проблем, стимулировать упорный груд (для получения степени), создать несколько ненастоящих (не опасных) препятствий, позволить, в конце концов, победить их все — в общем, ничего безрассудного и рискованного.

— Ты имеешь в виду пасти его, как теленка? — удивился Коут. — Но тогда он вырастет немного глуповатым, а?

— Скот живет в довольстве, Коут, и не бывает неудовлетворенным.

— Скот это скот, Богус.

Бигги была согласна с Коутом. Когда Кольму было позволено кататься на трехколесном велосипеде по нашей округе, я страшно встревожился. Но Бигги уверяла, что ребенку очень важно дать возможность испытать собственные силы. Я это понимал и, тем не менее, таился в кустах, стараясь следовать за ним незамеченным. В моем представлении отец должен играть роль ангела-хранителя. Когда Кольм увидел, как я ободрал ветку и смотрю на него из-за живой изгороди, я заявил ему, что это безумно интересующая меня изгородь и что я кое-что ищу там; я также попытался заинтересовать его своими поисками. Так-то лучше, чем мчаться на трехколесном велосипеде прямо в беду! Ступай жить тихой спокойной жизнью в безопасных кустах!

Я даже считал, что нашел подходящее место для такой безопасной среды, — зоопарк Айова-Сити. Никаких войн не на жизнь, а на смерть там не происходило.

— Мы все время сюда ходим, — хныкал Кольм.

— Но разве ты не любишь животных?

— Люблю… — Но зимой их оставалось не больше пяти-шести. — А мама водит меня вон туда, — сказал Кольм, указывая через реку на центр Айова-Сити и университетские здания.

— Там одни только люди, — возразил я. — И никаких енотов. Одни только люди! — Если бы мы пошли туда, мы могли бы увидеть кого-нибудь несчастного, если не что-то похуже.

Поэтому, возвращаясь из Пиполс-Маркет, я вел Кольма в зоопарк. В ноябре, когда обезьян увезли на юг или спрятали в вольерах, а мы с Бигги неделями ждали ответа от моего оскорбленного отца, Кольм и я брали с собой в зоопарк купленный на завтрак хлеб, который почти весь оставляли там.

Бросая корм отвратительным енотам — целому рыкающему клану в каменной клетке, — Кольм всегда беспокоился, что тем, кто поменьше и послабее, не достанется хлеба.

— Вон тому, — говорил он, указывая на трусишку, и я старался достать чертенка хлебным шариком. Но всякий раз какой-нибудь наглый толстяк первым набрасывался на еду, кусал своего трусливого сородича в зад, хватал хлеб и ждал, когда дадут еще. Хорошо ли ребенку смотреть на такое?

А несчастный американский бизон, похожий на самого паршивого буйвола? Ноги тонкие, как у неуклюжей болотной цапли, обвисшая складками крапчатая шкура, которая напоминает драную обивку — огромный шатающийся диван с вываливающейся наружу ватой.

Или же равнодушный, ссохшийся от голода медведь в кирпичной яме с раскачивающейся покрышкой над ней, с которой он никогда не играет, окруженный собственными вонючими испражнениями.

— Зачем ему покрышка? — спросил Кольм.

— Чтобы он играл с ней.

— Как?

— Ну, ударял и раскачивал туда-сюда…

Но покрышка, которую никто не ударяет и не раскачивает, висит над спящим медведем, словно издевка. Может, животное само мучается в догадках, для чего это. У меня начали зарождаться сомнения насчет пригодности этого зоопарка для создания среды обитания для Кольма; возможно, после всего этого городские улицы в центре были бы предпочтительнее.

И вот однажды в ноябре на утином пруду, где я чувствовал себя с Кольмом комфортнее всего, случилась настоящая беда. Грязно-белые домашние утки выпрашивали еду, а мы стояли в ожидании поразительного события — визита отважных диких уток, которые в это время года летели к югу. Айова расположена посередине утиного маршрута, и пруд в Айова-Сити — это, возможно, единственное место между Канадой и Персидским заливом, где они могли сесть и отдохнуть, не рискуя быть подстреленными. Мы наблюдали, как они спускались к пруду. Летящая клином стая предусмотрительно выслала вперед разведчика разузнать, не опасно ли делать посадку; сев на воду, он криком известил остальных: все в порядке. Для зоопарка такое явление было в диковинку; его унылые обитатели пришли в сильное возбуждение при виде гостей из настоящего мира — красноглазок, шилохвосток, сине-зеленых чирков и великолепных лесных уток.

В тот ноябрьский день я держал Кольма за руку, наблюдая в небе снижавшийся утиный косяк, представляя себе состояние этой усталой, хромоногой стаи, мечтающей отдохнуть, измученной долгим перелетом над Великими озерами, обстрелянной в Дакоте, попавшей в засаду в Айове! Разведчик скользнул по водной глади, словно конькобежец по льду, призывно крякнул старым гусыням, толпившимся на берегу, воздал хвалу Господу за чудесное отсутствие стрельбы, затем испустил радостный крик, приглашая всю стаю садиться.

Они спускались, ломая строй, с громким плеском шлепаясь на воду и дивясь плавающему хлебу вокруг. Но один селезень отстал от остальных. Он летел как-то странно, неуверенно махая крыльями. Его сородичи расступились, как бы давая ему место на пруду, но он пошел вниз так резко, что Кольм вздрогнул и ухватил меня за ногу, словно опасаясь, как бы этот селезень не упал прямо на нас. Видимо, с ним что-то случилось: крылья отказали, зрение пропало. Он круто ринулся вниз, потом сделал слабую попытку развернуться и выправиться, но потерял всю свою утиную грацию и камнем шлепнулся в пруд.