Книга Дамы и господа - Людмила Третьякова

…То, как отнеслась Варвара Петровна к сообщению о смерти мужа, никто так и не узнал. Известно лишь, что она отнюдь не спешила вернуться к осиротевшим сыновьям.

Это вызвало недоумение многих. Оно еще более усили­лось, когда через четыре месяца, приехав в Россию, Вар­вара Петровна даже ради приличия не старалась выглядеть женщиной, недавно лишившейся мужа.

О Сергее Николаевиче вспоминали как о человеке доб­ром, дружелюбном, заботливом отце, хорошем сыне — его родственники, особенно мать, пребывали в глубоком горе. А вот о Варваре Петровне отзывались с явным осуждением. Близкая к семье дама сообщала: «У Тургеневой Елизаветы Петровны (матери Сергея Николаевича. — Л.Т.) я была. Она ужасно убита горестью по сыне, а неутешная вдова все такая же чудиха и нимало не огорчена; навезла пропасть нарядов из чужих краев и наряжается».

В этих словах ощущается чисто женская неприязнь, которая могла возникнуть у корреспондентки из-за обманутых ожида­ний. Вместо провинциальной немолодой помещицы пред ней предстала по-европейски одетая и явно похорошевшая дама. Такие превращения, как говорится, «трудно перенесть».

О неладах у Тургеневых, конечно, знали многие, но дале­ко не в полной мере. Варвара Петровна была слишком горда и слишком научена житейским опытом, чтобы кому-либо доверить свое женское несчастье. О ее переживаниях мало что знал даже любимый Иван. Все доверялось — и весьма благоразумно — только дневникам, которых накопилось ог­ромное количество. Целые полки в шкафу были заставлены этими записями, что дает представление не только о множес­тве тревог и мыслей, ими вызванных, но и об умении выра­зить маету сердца: перо в руках иных мертво и немо. В руках же Варвары Петровны оно горело, скорбело, плакало — недаром ее сын был потрясен этой долгой материнской исповедью.

Способность писать, безусловно, помогала Варваре Петровне облегчить душу. Но это являлось полумерой. Надо было произойти чему-то значительному, благому, желанному, чтобы она стала другой. Это случилось после рождения ребенка.

Известно, как влияет такое событие не только на душев­ное состояние женщины, но и на ее внешность. Поэтому ничего удивительного, что Варвара Петровна и похорошела, и помолодела. Что касается ее реакции на смерть мужа, то, наверное, все-таки есть разница в том, какой отклик подоб­ная утрата вызывает в сердце благодарном за преданность, ласку, заботу или каждодневно терзаемом нелюбовью, а под конец оскорбленном особенно сильно.

Как бы то ни было, получение печального известия оз­начало для Варвары Петровны конец этой муке. За свою роковую ошибку она тоже расплатилась сполна.

И можно понять, что со смертью Сергея Николаевича на первый план вышли иные желания: немного подрастить в теплых краях дочку, поправить собственное здоровье, а уж потом пускаться в обратный путь. Что же касается сыновей, то здесь мать была вправе рассчитывать и на их собственное благоразумие, и на заботу тургеневской родни, в частности Николая Николаевича. Еще при жизни брата он опекал племянников и много времени проводил с ними.

Кстати, когда Варвара Петровна вернулась в Россию, первым делом она поехала к свекрови, чтобы утешить ее и немного отвлечь привезенными подарками, а уж потом направилась в Петербург к сыновьям. И на примере этой очередности нельзя не отдать должное ее справедливой рассудительности и такту.

…Впечатление, что Варвара Петровна легко пережила смерть мужа, выглядела «как ни в чем не бывало», совер­шенно опровергается документальным свидетельством — ее ответом сыну Ивану. Только через шесть лет после похорон отца он осмелился задать матери вопрос относительно ис­тории с Шаховской и последующей скорой кончине Сергея Николаевича.

Письмо Варвары Петровны сыну сохранилось, но тому, кто держал его в руках уже после смерти и ее, и Ивана Сергеевича, хотелось, чтобы конец печального супружества Тургеневых — жена уехала за границу, а застарелая болезнь свела мужа в могилу — выглядел в несколько ином свете. Большая часть того, что было написано рукой Варвары Петровны, анонимный читатель счел за лучшее очень тща­тельно зачеркнуть.

Восстановить текст полностью не удалось. Но сумели прочитать, быть может, несколько ключевых строк. Суть их в том, что Варвара Петровна считала, будто ее муж «кончил жизнь насильственной смертью», подразумевая под этим самоубийство.

Понимая, какое впечатление ее утверждение произведет на сына, который, возможно, даже не поверит этой страшной для него новости, Варвара Петровна спешила добавить: «На все, что я говорю или пишу, я имею доказательства письмен­ные… Я прежде не говорила, так прочти теперь».

Причиной рокового решения мужа, по мнению Турге­невой, стало то, что его «замучила совесть… злодейка (так она называла Шаховскую) писала к нему стихами, когда он уехал».

…Безусловно, внезапный отъезд Сергея Николаевича из Москвы, перевод сына в Петербургский университет наводят на мысль, что он решил поставить точку в своем романе с Шаховской. Но бегство, в сущности, ничего не изменило: она писала ему в стихах или прозе — не важно — о своей страстной любви, о невозможности из­бавиться от этого чувства. Сразу вспоминается потрясаю­щая сцена из «Последней любви», когда, желая положить конец их отношениям, Сергей Николаевич поднимает кнут и сын видит, как княжна целует вспухший рубец на своей руке. Даже боль, причиненная им, священна. И выходит, даже то, что она им покинута, ничего не меняет. Любовь жива.

Об этом ее письма в Петербург. И хуже всего то, что Сергей Николаевич мучится такой же любовью. Развеялась как дым его житейская философия: брать от жизни, от жен­щин все и, не оглядываясь, идти дальше. Теперь идти было некуда. «Сын мой, — писал Сергей Николаевич Ивану в предсмертном письме, — бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…»

Он не мог не понимать, что девушка им погублена, а их роман, перестав быть тайной, самым пагубным образом скажется на ее жизни. Той злосчастной осенью 1833 года княжне Шаховской впервые предстояло появиться в свете. Ее письма убеждали его, что для нее — без него — все кончено. Она отдала ему все, что имела. Теперь настала его очередь. Он был волен распорядиться только одним — своей жизнью. Вспомним, что под личиной красавца искусителя жил человек храбрости отменной, не понаслышке знавший, что такое офицерская честь…

Разумеется, Варвара Петровна во всем обвиняла Ша­ховскую, своей молодостью, задором соблазнившую ее податливого мужа. «Да не будет никогда произнесено при мне это проклятое имя! — заканчивала мать письмо сыну. — Да будет проклята память о ней!»

…Смерть Сергея Николаевича от княжны ее родственни­ки скрывали сколь можно долго. Узнала она о том случайно, в гостях, на одном любительском спектакле. Писали: «Она захохотала истерически».

При первом же появлении на балу Шаховская была за­мечена. Портрета ее не сохранилось, но Тургенев в «Первой любви» подробно описывает не ее, а скорее ту своеобычную женскую повадку, когда черты лица особого значения не имеют.

Через год после смерти Сергея Николаевича Шаховская вышла замуж за некоего Владимирова.