Книга Иная - Сьюзан Хаббард

Мистер Уинтерс наблюдал за мной, я чувствовала это даже с закрытыми глазами. Я услышала его голос:

— Конечно, некоторые не выносят…

Я открыла глаза.

— В жизни ничего лучше не пробовала!

— Да уж прямо? — хохотнул он.

— Никогда!

Мы переглянулись с полным взаимопониманием.

Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.

Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы — одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые — приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.

Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:

— Спасибо.

Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:

— У меня когда-то была дочка.

Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.

— Что с ней случилось?

— Вышла замуж за идиота.

Мы помолчали, затем я услышала свой голос:

— Вы знали моего папу?

— Ну, — он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, — видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.

Я не знала, что сказать.

Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.

— Ну, вот и приехали, — он посмотрел на меня, его голубые глаза были серьезны. — Тетушка твоя, если она дома, такой человек, к которому надо привыкнуть. Она из этих… благовоспитанных дам, если ты понимаешь, о чем я. Я не понимала.

— Она бы в жизни не стала есть сырую устрицу, — пояснил он. — Она из тех, кто сидит в чайной, кушая крохотные бутербродики из белого хлеба с обрезанной корочкой.

Мы вышли из машины. Дом был серый, двухэтажный, симметричный и простой, с большим пустым садом по левую руку.

— Вот здесь у нее был розарий, — сказал он сам себе. — Похоже, его весь перекопали.

Он встал чуть позади меня у парадного крыльца, и я позвонила. Крыльцо было чисто выметено, а окна над ним занавешены кружевными занавесками и жалюзи.

Я позвонила второй раз. Изнутри откликнулось только эхо.

— Ну что ж… — начал мистер Уинтерс.

И тут дверь распахнулась. Женщина в бесформенном домашнем платье смотрела на нас глазами того же цвета, что и мои. Она была ниже ростом и плотнее меня. Мы уставились друг на друга. Она пригладила свои седые волосы до подбородка и прижала руки к шее.

— Боже праведный, — произнесла она. — Ты Сарина дочка?

Вскоре мистер Уинтерс откланялся. Но, выходя, черкнул мне свой телефон на старом чеке с бензоколонки и подмигнул.

Воссоединение оказалось нелегким.

Тетя Софи, и это стало ясно с первой минуты, была страшно разочарована в жизни. Люди снова и снова обескураживали и подводили ее. Некогда она была помолвлена, но этот человек уехал из города, даже не попрощавшись.

Хотя в плане обращения с гласными выговор у нее был такой же, как у мистера Уинтерса, тембр голоса у нее был выше и резче, и речь более правильная. Я бы предпочла слушать мистера Уинтерса. На самом деле, сидя в гостиной на мягком неудобном диване с ненадежно закрепленными на спинке и подлокотниках кружевными салфеточками, я мечтала, чтобы моим родственником оказался мистер Уинтерс, а не эта особа, которая явно обожала говорить и не трудилась, а то и вовсе не знала, что такое слушать.

— Твоя мать… — тут она умолкла, чтобы округлить глаза и покачать головой, — не давала о себе знать много лет. Можешь представить себе такую сестру? Ну конечно не можешь, ты же единственный ребенок, Арабелла. Но даже ни открытки на Рождество. Ни даже звонка в мой день рождения. Можешь себе представить?

Если бы я только что не съела лучший в моей жизни завтрак, я могла бы ответить ей, что да, могу представить, и еще могла бы добавить, что меня зовут не Арабелла. Могла бы даже уйти. Она была скучна, многословна, высокомерна и эгоистична. Мне в два счета стало ясно, что она всю жизнь завидовала Саре и, подозреваю, обращалась с мамой не лучшим образом. Но радость от открытия устриц еще длилась, делая меня всепрощающей и толерантной. В тот вечер мир казался не таким уж плохим местом, даже при наличии в нем тети Софи.

Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.

Руки она засунула в карманы передника, так, что видны только локти, красные и сухие на вид. Комната была выдержана в бежевых и белых тонах, мебель громоздкая и неудобная. В застекленной горке томились фарфоровые статуэтки неестественно веселых детей. Все в этой комнате дышало неискренностью.

Она имела манеру вести рассказ, постоянно сбиваясь на не имеющие отношения к делу неодобрительные замечания (например: «У тебя волосы такие длинные»). Через некоторое время я оставила попытки уловить суть истории и просто позволила словам течь поверх меня, зная, что я смогу разобраться в них потом, если вообще стану это делать.

Когда она пригласила меня переночевать, это было сделано с такой неохотой, с такой странной, вопросительной интонацией в голосе, что у меня возникло сильное искушение уйти. Но она была моей тетей. Она хоть приблизительно что-то знала о маме. И я решила остаться.

Мы поужинали куриным салатом, выложенным на листья кочанного кресса, с зеленым кишмишем на десерт. После этого в отведенной мне гостевой спальне я почувствовала себя разочарованной и павшей духом. Я сделала изрядный глоток тоника и напомнила себе, что кроме тети Софи в мире имеются еще устрицы, Роджер Уинтерс и мама — при условии, что она еще жива. Я вынула из рюкзака дневник и принялась писать.

Последний раз Софи видела сестру тринадцать лет назад, вскоре после моего рождения. (Она этого не сказала, но я сопоставила даты, уже лежа в кровати.)

Однажды во второй половине дня мама появилась у нее на пороге.

— Точь-в-точь как ты, — заметила мне тетя. — Полагаю, люди слишком заняты, чтобы предварительно позвонить.

— А ваш номер тогда тоже не значился в телефонном справочнике? — поинтересовалась я.

— Н-ну-у, — она ухитрилась растянуть это междометие на три слога, — не помню. Понимаешь, мне пришлось убрать свой номер из общего каталога. Мне названивал мужчина, утверждал, что набрал номер по ошибке, но я-то по голосу поняла, что это за тип. Жить в одиночку нелегко.