Книга Дурак - Кристофер Мур

— Корона заявляет, что сего дня, октября месяца четырнадцатого числа, лета Господня одна тысяча двести восемьдесят восьмого, шут по прозванью Карман с предумышленьем и по злому умыслу просунул девственной принцессе Регане.

С галерки донеслись приветственные клики, из толпы придворных послышались фырчки.

— Злого умысла не было, — молвил я.

— Тогда без злого умысла, — сказал пристав.

В тот же миг мировой судья — обычно он служил в замке экономом — что-то шепнул судебному приставу — этот обычно служил казначеем.

— Мировой судья желает знать, как это.

— Это мило, ваша честь, но гадко.

— Прошу заметить, что обвиняемый подтвердил милость, но гадкость деяния, тем самым признав свою вину.

Опять вопли восторга.

— Постойте, я не готов.

— Обнюхайте его, — сказала Регана. — От него смердит грехом — это как рыба, грибы и пот. Ведь правда?

Выбежал один крестьянин-свидетель и безжалостно потыкался носом мне в промежность. Затем посмотрел на короля и кивнул.

— Все верно, ваша честь, — молвил я. — Я не сомневаюсь, что воняю. Должен признаться, сегодня я пребывал на кухне sans trou[151], ожидая стирки, а Кутырь оставила на полу кастрюльку студиться, и я об нее споткнулся, и отростком своим вляпался прямо в склизкую подливку по самые помидоры, но шел-то я в часовню.

— Ты совал хер мне в обед? — вопросил Лир у меня. Затем — у судебного пристава: — Дурак совал свой хер мне в обед?

— Нет, в вашу возлюбленную дочь, — ответила Регана.

— Ша, девочка! — рявкнул король. — Капитан Куран, отправь наряд караулить хлеб с сыром, пока мой шут и над ними не надругался.

Так оно все и продолжалось, и тучи надо мною сгущались, ибо улики громоздились одна на другую. Крестьяне воспользовались случаем и дали волю фантазии, описывая неописуемейшие акты развратнейшего свойства между злонамеренным шутом и ничего не подозревающей принцессой, что они себе только могли вообразить. Поначалу я думал, что показания крепкого юного конюха изобличат меня окончательно, однако именно они впоследствии привели меня к оправданию и помилованию.

— Прочти-ка еще разок, дабы король хорошенько расслышал, насколько гнусна природа его преступленья, — молвил мой обвинитель. По обычному своему роду занятий он, по-моему, резал в замке скот.

Писец прочел слова конюха:

— «Да, да, да, взнуздай меня, гарцующий трехчленный жеребец».

— Она такого не говорила, — рек я.

— Говорила. Она всегда так говорит, — возразил писец.

— Ну да, — подтвердил эконом.

— Аминь, — подтвердил священник.

— Si, — подтвердил испанец.

— А мне ни разу не говорила, — сказал я.

— А, — сказал конюх, — тебе тогда, наверное: «В галоп, малютка-пони с петушком»?

— Возможно, — уклончиво ответил я.

— Мне она такого никогда не говорит, — рек йомен с бородкой клинышком.

На миг воцарилось молчание: все говорившие сначала озирались, а потом тщательно избегали встречаться друг с другом взглядами и принимались неистово отыскивать на полу до крайности интересовавшие их пятна.

— Что ж, — молвила Регана, грызя ноготь. — Есть вероятность, что мне это ну-у… пригрезилось.

— То есть шут не лишал тебя девичьей чести? — уточнил Лир.

— Извините, — застенчиво произнесла принцесса. — То была всего лишь греза. За обедом вина мне больше не наливать.

— Отпустить дурака! — распорядился Лир.

В толпе засвистали.

Я вышел из залы обок Реганы.

— Он бы меня повесил, — прошептал я.

— Я пролила бы слезинку, — улыбнулась она в ответ. — Честно.

— Горе вам, госпожа, коль в следующий раз оставите розовый звездчатый бутончик своей попы без охраны. Когда нагрянет шутовской сюрприз без масла, услада дурака накажет некую принцессу.

— Уууу, только дразнишься, дурак. Мне туда вставить свечку, чтоб ты не заплутал по дороге?

— Гарпия!

— Шельма!

— Карманчик, где же ты был? — спросила Корделия, шедшая нам навстречу по коридору. — У тебя уже остыл весь чай.

— Защищал честь вашей сестрицы, мое сладкое высочество, — ответил я.

— Херня, — промолвила Регана.

— Карман всегда рядится шутом, но он же всегда наш герой, правда, Регана? — сказала Корделия.

— По-моему, мне худо, — рекла старшая принцесса.

— Итак, любовь моя, — сказал я, подымаясь с пыточного орудия и сунув руку в камзол, — я очень рад, что таково твое расположенье к лорду Эдмунду. Ибо он меня отправил вот с этим посланьем.

И я вручил ей письмо. Печать на нем выглядела подозрительно, однако Регану не интересовали канцелярские принадлежности.

— Он без ума от тебя, Регана. Вообще-то, настолько без ума, что даже попытался себе ухо отрезать, дабы вложить его в конверт, и ты бы осознала всю глубину его чувства.

— Правда? Целое ухо?

— На святочном пиру только ни слова, госпожа моя, но перевязку ты увидишь. Считай, что это дань его любви.

— Ты сам видел, как он резал себе ухо?

— Да, и остановил его руку, пока не поздно.

— Больно было, как считаешь?

— О да, госпожа. Он уже пострадал больше прочих, а те знают тебя не первый месяц.

— Как это мило. А тебе известно, что в письме?

— Под страхом болезненной смерти поклялся я, что не загляну внутрь, однако… Приблизьтесь. — Она подалась ближе, и я пшикнул ей под нос ведьминой пудреницей. — Полагаю, в нем говорится о полночном рандеву с Эдмундом Глостерским.

Явление пятнадцатое

В глазу влюбленного

С запада надуло теплым ветерком, и святки прососались до безобразия. Друидам на праздник нравится снег вокруг Стоунхенджа, а лес жечь гораздо приятнее, если воздух бодрит. Нынче же дело выглядело так, что пировать мы будем под дождем. Над горизонтом клубились тучи, будто бы порожденные летней грозой.

— Похоже, летняя гроза идет, — промолвил Кент. Мы с ним сидели в барбикане над воротами, поглядывая на огороженную деревеньку Глостера и холмы вдалеке. Я прятался после встречи с Эдмундом. Очевидно, ублюдка я как-то выводил из себя.

Во внешние ворота въехала Гонерилья со свитой. Старшую принцессу сопровождала дюжина солдат и слуг. В глаза бросалось, что самого Олбани рядом не было.

Часовой на стене объявил прибытие герцогини Олбанийской. Во двор вышли Глостер с Эдмундом, за ними — Регана с Корнуоллом. Средняя принцесса подчеркнуто старалась не смотреть на перевязанное ухо байстрюка.