Книга Двери паранойи - Андрей Дашков

По моим подсчетам оставалось шесть-семь часов до наступления темноты. Слишком много, чтобы пронесло. От нечего делать я вспоминал уроки Фариа – те три, которые он успел мне преподать. «Мертвое возвращается к жизни». «Опыт фиктивного бессмертия». «Концентрация». Сейчас я не видел пользы ни в одном из них…

Что-то тихо зашипело возле моих ног. От этого знакомого звука меня передернуло. Я бросил быстрый взгляд вниз.

Шкала радиоприемника тускло светилась. Шипение доносилось из пробитых динамиков.

Я вытер внезапно выступивший на лбу пот и специально заглянул в деревянный ящик, открытый сзади. Внутри него не осталось ни одной целой лампы, не говоря уже о сетевом шнуре. Шасси было покрыто бархатистыми вуалями пыли.

И все же эта штука работала. Переключатель диапазонов стоял на девятнадцати метрах, а нитка указателя пересекала надпись «Берлин». Зеленый глазок на передней панели мигнул и засиял ярче.

После блуждающих по телу «жучков» и бутылок типа «земля-воздух» удивляться такой мелочи, как работающий без питания и ламп радиоприемник, было бы смешно. Я и не удивился, а только подумал: «Зачем?». Мое серое вещество все еще протестовало против абсурдности происходящего, но где-то в самой глубине бессловесной «души» мое истинное «я» уже не задавало глупых вопросов.

44

Голоса…

Оказывается, я ждал их появления. И шипение вскоре стало нечеловеческой музыкой, сопровождавшей пророческий шепот…

Музыка дикой природы; тихая песня обитаемой планеты; волны, медленно разрушающие жизнь…

Сквозь свист и треск атмосферных разрядов прорезалась какая-то станция. Может быть, и Берлинская, но в это верилось с трудом. Оперный тенорок скорбел о чем-то под вздохи оркестра.

Я покрутил ручку настройки. Бесполезно. Нитка не двигалась. В эфире ничего не изменилось. Пришлось дослушать евнухоида до конца, стараясь не поддаться возможному очарованию. Я подозревал, что меня пытаются достать с помощью некоего акустического кода, замаскированного другими звуками. Чего же я ждал? Да просто не было сил искать новое укрытие. На всякий случай я стукнул по передней панели обрезком трубы. Шкала треснула и погасла, но глазок сиял так же ядовито. Звуковой фон остался прежним.

Зато я вдруг вульгарно вспотел, оказавшись на островке жары посреди промозглого осеннего дня. Это был болезненный жар – как выдох из зараженных легких. Тропическое влажное тепло – расслабляющее, гноящее раны, – подступало со всех сторон; в почти пустом доме запахло нездешней зеленью и плотоядными цветами…

Оркестр с тонущего «Титаника» некоторое время звучал сквозь толщу воды и наконец захлебнулся. После этого тенор потерянно блуждал в пустоте, пока не забрел в оркестровую яму, наполнившуюся нечеловеческими голосами. Здесь он нашел новых аккомпаниаторов. Тоскливую арию сопровождал лай собак, козлиное блеяние, хохот гиен, прощальные крики чаек, трубный рев слона в охоте. Животные звуки сливались в музыкальные темы; это была самая странная и самая сложная аранжировка, которую я когда-либо слышал.

Я сидел, обливаясь потом, глядел на серый пейзаж за окном, нарисованный разведенной тушью, и не возражал бы, если бы концерт продолжался до самого вечера. Жару я всегда переносил легче, чем холод. Трезвый умишко намертво вцепился в реальность, будто паук – в им же самим сотканную паутину. Какой-то другой мир начинался совсем рядом – за ближайшим углом, может быть, даже за покосившейся дверью или под крышкой погреба, – но я не впустил его, отказавшись от соблазна, и не позволил себе оттолкнуться от берега, по которому бродила добродушная смерть.

Это не было благоразумием в общепринятом смысле слова; моя осторожность явилась следствием безраздельной власти страха и трусости дикаря, державшегося за свои фетиши. Вместо уроков Фариа я на собственной шкуре прочувствовал горький урок масона: всякий новый «сон» хуже предыдущего. А я к тому же не знал, от кого исходит эманация, кто бросил подачку и что в ней – подслащенный яд или очередная отсрочка…

Я открыл глаза и только теперь осознал, что «видел» комнату и улицу за окном на внутренней стороне век. Значит, на этот раз я уцелел, хотя пропасть сновидений была очень близко. Я находился на самом краю. И отверг очередное странствие через запредельность, которое начиналсь с легчайшего смещения. Раньше я мог совершить нечто подобное только при помощи леденца Клейна. Минуту назад я остановился на пороге и не вошел в отворившуюся дверь. Кто я после этого – кретин-самоубийца или повзрослевший щенок? Время покажет.

Тень мелькнула снаружи – двуногая и одинокая. Я поздравил себя с тем, что не утратил бдительности. Правда, отступать было поздновато. Я вскочил и зашатался на ватных ногах. Из приемника доносилась неаполитанская песня. Что бы это значило?

Фигура приближалась; подошвы громко шлепали по грязи. Гость шел не скрываясь – тем хуже для него. Или для нее. Я не исключал того, что Зайке нашлась достойная замена.

Я доковылял до стены и встал так, чтобы оказаться за дверью, когда та откроется. Все снова было простым и понятным. Число пространственных измерений сократилось до трех; параллельные прямые не пересекались; дважды два равнялось четырем; сердце билось учащенно, вырабатывая свой жалкий ресурс. Я держал трубу на уровне груди, равно готовый к появлению из-за двери головы или руки с оружием…

* * *

…Человека спасло то, что он вошел летящей походкой пьяного. Сразу же стало ясно, что это далеко не охотник. Прикончить его можно было и голыми руками. Лицо, которое я успел рассмотреть даже в полутьме, показалось мне крайне изможденным. Обгоревшая кожа была покрыта пятнами пигмента; местами поверхностный слой превратился в лохмотья. Парень выглядел больным, затравленным, умирающим от жажды, словно недавно пересек Сахару. Черт возьми, он выглядел хуже, чем я, а это что-нибудь да значит! Гораздо, гораздо хуже.

Незнакомец обвел комнату выпученными слезящимися глазами с окровавленными белками. Меня он в темноте не заметил. Его зрачки были сужены, как будто он вошел сюда с яркого света.

На несколько секунд его взгляд остановился на радиоприемнике, бормотавшем по-итальянски. Что-то отразилось на облезшем лице. Изумление? Нет, живые трупы уже ничему не изумляются.

С потрескавшихся губ гостя сорвалось всего два слова: «Porca Madonna!» Он сделал еще два шага на подкашивающихся ногах и с размаху рухнул на ржавую кровать. Сетка взвизгнула, приняв иссушенное тело, и закачала его, словно заботливая мамаша. Напрасные хлопоты – парню требовался не сон, а реанимационная бригада. Он остался лежать лицом вниз, свесив разбухший язык между пружинами. Он разбил губы и нос о проволоку, но крови не было.

Тем временем я терзался сложной моральной дилеммой и склонялся к тому, чтобы бежать отсюда поскорее и подальше. Я не сиделка и не поп, в чью компетенцию входило бы отпущение грехов. Несчастный клоун был приманкой – об этом говорили все внешние признаки. Если он смылся с театральной постановки, то явно забыл переодеться. На нем была белая (по замыслу) рубашка с кружевным воротником, какие-то лиловые панталоны с гульфиком и подвязками и рваные чулки. Весь этот маскарад дополняли туфли с огромными пряжками. Натуральный Андреа Кавальканти из любимой книжки детства.