Книга Старая девочка - Владимир Шаров

С Колей Соловьевым Вера познакомилась за полтора года до того, как вышла замуж за Корневского, и потом вспоминала его еще много лет. Про свое супружество она писала, что оно было для нее мукою, она мрачнела, даже когда просто заставала мужа дома. Корневский вряд ли был в этом повинен, наоборот, Вера отмечала, что он шел на всё, лишь бы ей угодить. Даже в мелочах: стоило за столом повести глазами, он угадывал ее желание и сразу передвигал ближе или солонку, или хлеб. С Корневским ей было так плохо, что она целыми днями думала, что ее жизнь могла сложиться совсем иначе, и чаще других вспоминала одного человека – Колю Соловьева.

Она тогда работала в школьном подотделе своего железнодорожного ведомства, работы там было мало, придумывать ее Вера не умела и потому безнадежно скучала. В комнате, где они должны были работать впятером, она часто оставалась одна, тогда выходила на лестничную клетку, облокачивалась на перила и, как в пропасть, смотрела в глубокий провал совершенно безлюдной лестницы. Однажды на этой своей позиции она заметила, что всегда в одно и то же время из двери четвертого этажа появляется молодой военный и стремглав спускается вниз, возвращается же примерно через полчаса, с той же стремительностью перешагивая длинными ногами через две ступеньки.

Убедившись, что распорядок соблюдается жестко, Вера как-то раз, совсем уж заскучав, придумала себе забаву. Завидев, что военный возвращается, она срывалась со своего наблюдательного пункта и, дробно стуча каблучками, с озабоченным видом сбегала ему навстречу. Для успеха интриги было важно не смотреть на него при этом, даже мельком. Через неделю она уже точно знала, что военный обратил на нее внимание, и изменила тактику. Теперь, пробегая мимо, она обязательно что-нибудь напевала, обычно из репертуара сестры. Особенно Вере удавалось “Ласки мои ему все новы, хоть сильный из сильнейших он; Ах, жгучих ласк твоих ожидаю, от счастья замираю, Далиле повтори, что ты мой навсегда, повтори те слова”. Наконец стало ясно, что пущенная стрела попала в цель, дальше надо просто ждать.

Прошел почти месяц, на нее навалились дела, она поступила на театральные курсы, много готовилась к занятиям, в общем, Вера и думать забыла о том военном, когда он под каким-то пустяшным предлогом вдруг пришел в их отдел. Вера, как обычно, была одна, они познакомились, и он стал ее провожать, звали его Николай Николаевич Соловьев. Вера в первый же день сказала, что ей восемнадцать лет, Соловьев на это ответил, что ему уже двадцать четыре, но Вере показалось, что он, как и она, немного себе прибавил. Он ей нравился, хотя был голубоглазым и бледнолицым блондином, а она всегда предпочитала роковые страсти и смуглых брюнетов с черными глазами. Блондины казались ей бесцветными и какими-то поблекшими, немощными.

Всю дорогу до ее дома они смеялись, без умолку болтали, Вера рассказывала про свою гимназию, про Ирину, о том, что этой осенью поступила сразу в три института, но по-настоящему никуда не ходит, надо выбрать, а она ни от чего отказаться не готова. Вере казалось, что и Соловьев тоже с ней откровенен, рассказывает о себе ничуть не меньше, чем она сама, но, когда он уехал, Вера вдруг обнаружила, что твердо знает лишь одно – Коля родом из Питера.

Приходил он к ней и на работе; если заставал одну, они усаживались на балконе, выходившем в Машков переулок, и с пятого этажа смотрели на прилегающие дома и крыши, на людей, снующих туда-сюда. Ей нравилось чувствовать над ним свою власть. Он плохо или совсем не знал стихов, и, играя с ним, она часто этим пользовалась. То, например, уронит платок и самым невинным тоном говорит: “Поднимите”. Николай, спохватившись, наклоняется, Вера же продолжает: “Вы сегодня мой паж, нет, не надо, мой милый, единственный. Этот вечер – он наш, о, не правда ли, наш, Этот вечер желанно-таинственный…” Соловьев смотрит на нее настороженно, видно, что боится попасть впросак, не понимает, то ли она говорит, то ли читает. Лишь убедившись, что он окончательно сник, Вера, хохоча, милостиво объясняет: “Это стихи Игоря Северянина”.

Оба они запомнили вечер, после которого начали бояться потерять друг друга. Как-то раз они зашли в “Славянский базар”, где прежде был роскошный ресторан, а теперь помещался клуб, в котором часто устраивались танцы. Вот и тогда играл духовой оркестр, кружились пары, и они, забыв обо всем, тоже кружились со всеми. И вдруг оркестр смолк, танцующие замерли, будто живые картинки, затем началась неразбериха. Это была облава. “Спокойно, спокойно”, – говорили люди с винтовками, отодвигая танцующих и протискиваясь к центру залы, где как раз стояли они с Николаем.

Веру это происшествие совсем не взволновало, она понимала, что ищут не ее, и просто ждала, когда патруль уйдет, можно будет танцевать дальше, и тут почувствовала, что Николай сильно нервничает. Она хотела узнать, почему, но он опередил ее и спросил: “У тебя документы с собой?” – “Какие? – удивилась Вера. – Конечно, нет”. В то время было уже необязательно везде ходить с документами, и она, которая всю жизнь всё теряла, предпочитала оставлять их дома. Вера хотела объяснить это Николаю, но он снова опередил ее и с раздражением сказал: “Как же так получилось?” – и она почувствовала себя провинившейся девочкой.

До них патруль так и не добрался, солдаты нашли, кого искали, и вышли на улицу. Вере танцевать больше не хотелось, и они тоже вслед за солдатами вышли. Стояла теплая июньская ночь. В скверике у Ильинских ворот они сели на скамейку. Было тихо и совсем безлюдно. Фонари не горели, но небо было так густо усеяно звездами, что они хорошо видели друг друга. Николай был спокоен, умиротворен, и об истории с патрулем Вера сразу забыла.

Ни с того ни с сего ей опять захотелось с ним поиграть. Будто напоминая о каком-то недавнем их разговоре, она сказала: “Помнишь сад с вырезными перилами, Где, как шепчущий взгляд, тихо звезды дрожат над дубами странно-унылыми?” Но на этот раз обмануть его не удалось. Он посмотрел на Веру, усмехнулся и неожиданно сильным, красивым голосом запел: “Как таинственна ночь, как душиста сирень. Протянулся шумливый, докучливый день, и стоит тишина”. Так же внезапно, как начал, он оборвал пение, обнял Веру за плечи, привлек к себе и поцеловал.

В дневнике Вера писала, что по ней, будто по дереву, прошел какой-то трепет и она испугалась, что он это заметит. В ту ночь, против обыкновения, они, не задерживаясь, расстались у подъезда. Дома она сразу, едва коснувшись головой подушки, заснула, спала без сновидений, а утром проснулась совершенно счастливая. До конца августа Вера чуть не целыми днями пропадала с Николаем в Найденовском парке. Этот парк и сама загородная усадьба, разбитая сто лет назад по проекту Жилярди, потом еще долго были ее главными аргументами в домашних спорах о революции. Всё детство она мечтала хотя бы одним глазком заглянуть за высокую ограду, и вот, как в сказке, фея революции взмахнула волшебной палочкой, желанные кованые ворота распахнулись, и они с Колей, держась за руки, вошли в страну чудес.

О своем первом посещении парка Вера писала так: “Сначала мы пересекли мощенный булыжником двор, посреди которого было оставлено место для купы цветущей сирени, дальше были вторые ворота, на этот раз чугунные, а уже за ними парк. Войдя туда, я не удержалась и вскрикнула от восхищения: зеленые лужайки как будто были забрызганы синькой – цветущими пролесками. Хотя за ними давно уже никто не ухаживал, аллеи еще не успели зарасти травой, и мы до вечера ходили под кронами столетних лип и дубов, свет всё время чередовался с тенью, и в этом странном освещении многочисленные статуи и беседки казались живыми. Похоже, мы были первыми, кто после бегства владельцев сюда попал”.