Книга Предатель. В горе и радости - Арина Арская

отца?

Серьезно задумываюсь.

— Я все же скажу… — аккуратно начинаю я.

— Скажи, но это не будет иметь никакого смысла, — Гордей пожимает плечами.

Он мило играет в домашнего тирана, и, надо признаться, мне нравится идея, что никто меня из брака не выпустит.

— Ты сейчас пьян, Гордей, — тихо и сдержанно отзываюсь я. — И знаешь, распивать самогон в офисе…

— У меня есть повод, дорогая, — закидывает ногу на ногу.

Пастухов, который затих на диване, смотрит то на меня, то на Гордея. Глазки, блестящие от алкоголя, так и бегают туда-сюда.

— А вам не пора? — я обращаюсь к нему.

— Я жду скандала.

— Я могу поорать на вас, если так хочется скандала, — скрещиваю руки на груди. — Поскандалим?

— А что так сразу стрелки на меня перевели? — Пастухов обиженно и поправляет воротник рубашки. — Не люблю я быть участником. Я по жизни наблюдатель.

— В каждой семье должен быть друг, на которого орет недовольная жена из-за внезапных попоек, — с тихой угрозой заявляю я. — Вот какая роль, похоже, будет у вас. Друг-самогонщик. Классика, да?

Пастухов щурится на меня, поглаживает свои ладони, о чем-то раздумывая, и заявляет:

— Без друга-самогонщика и жизнь не мила.

А после неуклюже встает, с покряхтыванием подхватывает с диванчика пустую фляжечку, которую затем прячет в карман пиджака:

— Вот тебе смешно, Лиля, да, а я с боем отвоевал у жены свое право на маленькое хобби, — поправляет пиджак за лацканы пиджака. — У вас друг-самогонщик, а у нее муж-самогонщик, — печально вздыхает, — пойду, что ли, цветы ей куплю.

— К черту цветы!

Мой протест выходит громким и истеричным. Пастухов недоуменно изгибает бровь и косится на Гордея в ожидании объяснений, почему я так вспылила.

Но вряд ли стоит объяснять ему, что для меня цветы теперь не символ симпатии, а напоминание о свекре, о моей глупости и эгоизме, который мог стоить мне мужа и детей.

— Солидарен с Лялей, — Гордей лениво подпирает лицо кулаком и цыкает, — к черту цветы. Отвратительная банальность, — кривится, — отсутствие фантазии и даже пренебрежение. Купил цветы и думать не надо, да?

— Да вы меня прямо пристыдили, — Пастух суетливо застегивает пиджак. — Лишили такого простого и универсального решения подкатывать к жене. Хотя смотря какие цветы. Помнится, я с одним хорошим знакомым ночью через заборы к клумбам с васильками лез, потому что жена его васильки любила. Вы же согласны, что вот это романтика?

— Возможно, — отвечаю я. — Клумбы за заборами это отдельная категория.

— Сейчас я к клумбам не полезу, — Пастухов шагает к двери, — все-таки кондиция еще не та, — оборачивается, — можем, догонимся, Гордей?

— Иди уже с миром, — тот тяжело вздыхает, — а то жена моя сейчас тебя с лестницы спустит. По классике.

— Нет уж, — Пастухов открывает дверь, — откажусь, мы слишком высоко. Придется долго мне скатываться с твоей лестнице… — делает паузу, — если не цветы, то что тогда?

Выходит, бесшумно закрывает за собой дверь, и мы с Гордеем остаемся вдвоем в тишине. Солнце бьет в окно за его спиной, и в этом солнечном потоке можно увидеть, как кружатся пылинки в медленном хаотичном танце. Я запомню этот момент. Есть сейчас в нашем молчании что-то интимное.

— Гордей, послушай…

Может, мне просто заткнуться и побыть покорной бессловесной женой, которая просто подчиняется воле мужа?

— Я тебе сказал, что развода не будет, то его не будет, — смотрит прямо и пронзительно, — или мне накинуть сверху угроз и манипуляций.

Семеню к диванчику и сажусь на подлокотник, а Гордей, наоборот, поднимается из-за стола. Сосредоточенно застегивает пиджак, поправляет галстук.

Хорошо. Вопрос развода отложен, но нам кроме него стоит очень многое обсудить, а как начать этот сложный разговор я не знаю.

Нам надо признать друг перед другом свои ошибки, согласиться, что многое упустили и что наша новая жизнь должна очень отличаться от прежней. Очень многое надо персмотреть, перестроить и обновить.

Молчание - не решение.

— Мы сейчас поедем за детьми, — Гордей выходит из-за стола. — Я не хочу, чтобы они были сейчас в том доме.

— А твоя мама?

— Даже не думай, — Гордей качает головой, — не будет с нами она жить. С ней будет отдельный разговор, как и что она теперь.

Я не знаю как, но мы должны с Алисой разрулить ситуацию с минимальными потерями.

Она будет, например, точно возмущена тем, что Гордей начнет отказываться поддерживать разговоры, каким прекрасным человеком был Вячеслав. И тем, что в нашем семейном архиве больше не будет его фотографий.

— Ты же понимаешь, что она не примет твоей резкости без объяснений… но и говорить ей правду… тоже не надо…

— Буду плохим неблагодарным сыном, — лицо Гордея сминается в жуткий оскал улыбки, — не в первый раз.

Глава 53. Разделимся

Обнимаю детей так, как не обнимала прежде.

Будто я умерла и воскресла. Целую в макушку сначала Яну, а потом Левочку, а они терпят.

Они ведь уже взрослые для того, чтобы приходить в восторг нежностей от мамы. Отстраняюсь, заглядываю в заплаканные лица, и Яна тихо спрашивает:

— Мам, что-то случилось?

И настороженно косится на Гордея, от которого хорошенько так веет едкими парами домашнего самогона.

— Все нормально, — Гордей делает к нам шаг и рывком привлекает к себе испуганную Яну.

— Папа, блин!

Гордей ее обнимает, прижимает к себе и тяжело вздыхает. Лева с нарастающим подозрением смотрит на меня:

— Точно все в порядке.

Я киваю. Может, выходит неуверенно и с небольшой задержкой.

— Папа, от тебя воняет, — Яна морщит нос, но не вырывается. Затихает в отцовских объятиях и недовольной, бурчит. — Фу, блин, пап. Что ты пил?

— Самогон, — честно отвечает Гордей.

За нашими обжимашками и объятиями с детьми с крыльца наблюдает Алиса с платком у опухшего красных глаз.

— Самогон? — удивленно фыркает Яна. — Папа! Серьезно? Самогон?

Гордей выпускает Яну из захвата и переводит взгляд на Льва:

— Теперь ты. Давай, — раскрывает руки для объятий, — и не выпендривайся. Отец вернулся и надо его обнять.

— Может, руку пожать? — Лев пытается избежать неизбежного, но голос, я слышу, немного оживился, — Со