Книга Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Тут-то начался настоящий поединок: до тех пор мы как будто фехтовали. Раз или два я почувствовал холод железа; два раза видел, что я попал. Но ни один из нас не вымолвил ни слова; между нашими шпагами уже не было места для разговоров. Наконец, напав с большою силою, я почувствовал, что шпага моя наткнулась на что-то твердое. Борк вскрикнул. Дело в том, что я проколол его насквозь; кончик моей шпаги загнулся, попав в мраморный памятник; и я не мог уже его вытащить. Шпага осталась в ране; я отскочил. Напрасно. Борк был уже не в состоянии меня преследовать. Он хотел было двинуться вперед, но ослабел, шпага вывалилась у него из рук, и он упал, вскрикнув еще раз и ломая себе в ярости руки.

Признаюсь, в эту минуту злоба моя исчезла, и мне стало жаль его. Я бросился к нему. Чтобы помочь Борку, надобно было прежде всего вынуть из него шпагу; я потащил ее, но не мог вырвать, хотя и он тоже тащил обеими руками. Это последнее усилив было смертельно; он открыл рот, как будто хотел говорить, но вместо того кровь хлынула ручьем, глаза его как будто вывернулись; он раза два судорожно согнулся, потом вытянулся, захрипел и умер.

Видя, что ему уже нечем помочь, я стал думать о себе. Во время нашего поединка совсем смерклось. Я подобрал свои пистолеты, которые были прекрасны и которыми я очень дорожил; потом выбрался из кладбища и пошел к дому Моисея. Он сделал все по нашему уговору и ждал меня; отыскал неаполитанский корабль, который шел в Мальту, Палермо и Ливорно к должен был сняться с якоря на рассвете. Это и было мне нужно. Моисей взял для меня место и сказал, что я приеду ночью. Что касается до платья, то он и эту часть моего поручения исполнил как нельзя лучше: приготовил мне великолепный паликарский наряд и еще другой костюм попроще.

Я тотчас надел свое новое платье; оно было как будто по мне сшито. За оба платья, саблю и ятаган приходилось восемьдесят гиней; я прибавил еще пятьдесят Моисею за труды; потом просил его перевести меня как-нибудь на корабль. Все было готово: он нанял лодку и велел ей быть в одиннадцать часов против Галатской Башни.

В ожидании этого времени я прибавил несколько строк в письме к батюшке: рассказал ему о своей дуэли и просил открыть мне кредит в Смирне. Так как я намерен был оставаться на Востоке, то Смирна, по своему центральному положению и разнородному населению, в которое я спокойно мог вмешаться, была для меня самым удобным местом пребывания.

Я написал также к лорду Байрону, поблагодарил его за дружеское расположение ко мне и просил похлопотать за меня в адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к батюшке, велел свезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка.

Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской Башне.

Лодка была на месте, и мы тотчас пустились в путь, потому что неаполитанский корабль, на который мы ехали, стоял в Халкедонском Порте близ Фанарикьоя, и потому нам надобно было пройти канал диагонально во всю ширину его. К счастью, матросы наши были добрые гребцы, и мы разом прошли Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.

Ночь была светлая, и море не шелохнулось. Посреди пролива, немножко впереди Леандровой Башни, стоял прекрасный корабль наш, мачты, штанги, даже малейшие веревки его рисовались на светлом круге, образовавшемся вокруг луны. Сердце у меня сжалось. «Трезубец» был вторым моим отечеством; из всего света мне дороги были только Виллиамс-Гауз и «Трезубец», после батюшки и матушки, которые жили в Виллиамс-Гаузе, я любил всего более многих из тех, которые были на «Трезубце». Там оставил я капитана Стенбау, доброго и почтенного старика, которого уважал, как отца; Джемса, которого искренняя и благородная дружба ко мне ни на минуту не изменялась; Боба, образца настоящего матроса с редким сердцем под грубой оболочкой, я жалел даже и о самом корабле. По мере нашего приближения, он величественно вырастал, и через несколько минут мы были так близко от него, что вахтенный офицер услышал бы, если бы я высказал громкое горестное прощание, которое шепотом говорил моим добрым товарищам; после вчерашнего праздника они и не воображали, что я, покидая их навсегда, проезжаю так близко. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о том, что сделал, и не мог скрыть от себя, что одним ударом переиначил всю жизнь мою и променял будущность верную на будущность неизвестную. И кто знает еще, что ожидает меня в будущем!

Между тем мы прошли мимо «Трезубца» и при свете маяка начали уже различать суда, стоящие на якоре в Халкедонском порте. Моисей издали указал мне снасти того, на который я ехал; и хоть мне было недолго оставаться на нем, однако же по мере приближения я невольно обозревал и разбирал его глазами моряка. Сравнение с «Трезубцем», одним из прекраснейших кораблей английского флота, конечно, не могло быть выгодно для неаполитанского судна. Впрочем, оно было построено довольно удобно для выполнения цели судохозяев, скорого хода и поместительности. Размеры его подводной части были хороши; она была довольно широка, чтобы вмещать в себя большой груз, и довольно узка, чтобы легко рассекать море. Что касается до оснастки, то она была, как и у всех судов, назначенных для плавания в Архипелаге, немножко низка, для того, чтобы судно, в случае нужды, могло прятаться за скалу и острова. Эта предосторожность против пиратов, которых тогда было множество в Эгейском море, конечно, была полезна ночью, поблизости земли, но вредна, если судну понадобилось бы уйти от корсара в открытом море. Все эти мысли пришли мне в голову с обыкновенною быстротою взгляда моряка, который, еще не вступив на корабль, знает все его хорошие и дурные свойства. Поэтому, прибыв на «Прекрасную Левантинку», я уже знал ее хорошо; оставалось познакомиться с ее экипажем.

Меня уже ждали, как Моисей и говорил. Часовой окликнул меня по-итальянски, я отвечал: «Пассажир», и мне тотчас бросили веревочный трап. Что касается до моего багажа, то его нетрудно было перенести; у меня, как у греческого философа, все было на себе. Я расплатился с гребцами, простился с Моисеем, который служил мне, правда, за деньги, но, по крайней мере, верно, что не всегда случается, и с ловкостью и проворством моряка вошел на палубу.

У борта ждал меня человек и тотчас проводил в мою каюту.

XX

Немудрено, что после приключений, случившихся со мною в этот день, я спал плохо; лег я в три часа, а на рассвете был уже на палубе. Все готовилось к отплытию; капитан отдавал нужные распоряжения и приказания, и потому я имел очень удобный случай познакомиться со всем экипажем.

Капитан был салернский уроженец, и при первых его приказаниях я вспомнил, что Салерно более славится своим университетом, чем морским училищем; что касается до экипажа, то он состоял из калабрийцев и сицилийцев. Так как «Прекрасная Левантинка» назначена была собственно для торговли в Архипелаге, то она имела вид полукупеческий, полувоинственный, который придавал ее палубе кокетство, вместе грозное и забавное. Представителями воинственного характера корабля были два каменомета и длинная восьмифунтовая пушка на колесах, так что ее можно было перевозить с кормы на нос, с правого борта на левый. Впрочем, всходя на палубу, я взглянул случайно на арсенал и нашел его в довольно хорошем состоянии: в нем было около сорока ружей, штук двадцать мушкетонов, сабель и абордажных топоров; довольно, чтобы, в случае нужды, вооружить весь наш экипаж.