Книга Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Я подал ему руку, и он поцеловал ее так скоро, что я не успел ее вырвать. Потом, вскочив в шлюпку, он закричал:

— Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания! Будьте осторожны!

Я кивнул ему головою и пошел по дороге в посольский дом через Галатское кладбище.

XIX

Это одно из прекраснейших кладбищ в Константинополе, осененное мрачными соснами и зелеными чинарами, уединенное и безмолвное даже днем и посреди шума. Я прислонился к могиле молоденькой девушки; памятник ее состоял из обломленной колонны, с мраморного гирляндою из жасминов и роз, которые у всех народов служат символом юности и невинности. По временам проходила мимо меня какая-нибудь женщина в белом покрывале, из-под которого виднелись глаза ее; она походила на тень одного из тех покойников, которых я попирал ногами: атласные ее туфли, вышитые серебром, не производили ни малейшего шума. Тишина нарушалась только пением соловьев, которые на Востоке всегда водятся по кладбищам. Турки, погрузясь в мечтательность, слушают их без устали, потому что считают душами девушек, умерших в девственном состоянии. Сравнивали шум, жар, волнение вне кладбища с тишиною, свежестью, спокойствием этого прелестного оазиса, я стал завидовать покойникам, у которых такие приятные концерты, такие прекрасные деревья, такие богатые памятники. Мечтая таким образом, я стал вспоминать всю прошедшую жизнь мою и несчастную ссору с Борком; я сравнивал всю эту тревожную сцену со спокойствием людей, которых мы называем варварами, потому что они проводят жизнь, куря трубку, на берегу какого-нибудь ручья, не заботясь о бреднях науки, повинуясь инстинкту, думая только о женщинах, оружии, конях, благовониях, о всем, что может служить к наслаждению, и, проведя жизнь в чувственности, ложатся на покой в зелени, с надеждою проснуться в Магометовом раю, посреди гурий; и время, проведенное мною с самого младенчества, казалось мне периодом безумства и лихорадочного бреда.

Эти мечтания не изменили моего намерения, но я уже мало заботился о результате и чувствовал в себе мужество, подходившее к беспечности.

Подобное состояние, конечно, должно было дать мне большое преимущество перед моим соперником; и я находился в том же расположении духа, когда послышались шаги. Не глядя в ту сторону, откуда происходил шум, я тотчас догадался, что это Борк. Я подпустил его к себе на три или четыре шага, тогда уже поднял голову и очутился лицом к лицу с моим неприятелем.

Само собою разумеется, что он нисколько не ожидал встретить меня в этом месте и в такое время; он так удивился, и притом на лице моем написана была такая решительность, что я еще не сказал ни слова, а он уже отступил и спросил меня, что мне угодно. Я засмеялся.

— Что мне угодно? По вашей бледности видно, что вы уже знаете, что мне угодно; впрочем, на всякий случай я, пожалуй, и скажу вам. Вы меня гнали, преследовали, оскорбляли. Я не могу простить вам жестокой обиды, которую вы нанесли мне. Вы при шпаге, я тоже: защищайтесь!

— Но, мистер Джон, — сказал Борк, побледнев еще более, — вы забываете, что дуэль, как бы она ни кончилась, всегда будет для вас пагубна; из жалости к самому себе оставьте ее и оставьте меня в покое.

Он хотел было идти, но я протянул руку, чтобы не пропускать его.

— Если вы так интересуетесь мною, то я готов сказать вам, что я намерен делать. Если вы меня убьете, так нечего и говорить; воинские законы, как они ни строги, для мертвого не страшны. Меня похоронят вот на этом кладбище, а если уж надо умереть, так, право, лучше покоиться вечным сном, как те, которых мы попираем ногами, в свежей тени этих деревьев, чем быть в койке на дне моря и достаться в добычу акулам. Если же я вас убью, то у меня уже нанято место на корабле, который нынче же ночью повезет меня, не знаю куда, но это мне решительно все равно. У отца моего пятьдесят тысяч фунтов стерлингов дохода, а единственный его наследник я; следовательно, куда бы судьба ни занесла меня, везде мне будет хорошо жить. Теперь, надеюсь, вы на мой счет совершенно спокойны и, следовательно, не имеете более никакой причины отказываться от дуэли — так потрудитесь же обнажить шпагу.

Он опять хотел было идти, но я опять заступил ему дорогу.

— И я требую удовлетворения, милостивый государь, за оскорбление, — продолжал я с прежним спокойствием.

— Но если я сделал это невольно, забывшись, и сам об этом жалею, то вам и говорить нечего.

— Извините, я еще могу сказать вам вот что: я давно замечал, да мне не верилось, а теперь я совершенно убедился, что вы трус.

— Мистер Джон! — вскричал Борк, побледнев от злости. — Теперь вы меня оскорбляете, и я требую от вас удовлетворения. Завтра мы будем с вами драться. Я не хочу драться теперь только потому, что никогда не учился фехтовать и, следовательно, не могу бороться с вами на шпагах. На пистолетах дело другое.

— И прекрасно, я предвидел ваше возражение, — сказал я, вынимая из кармана пистолеты. — Вот все, что вам нужно, и нет никакой надобности откладывать до завтра; оба пистолета заряжены одинаково; впрочем, выбирайте любой.

Отнекиваться долее было уже невозможно. Борк наконец схватился за шпагу, я бросил пистолеты и тоже обнажил шпагу. В ту же минуту клинки скрестились, потому что он бросился на меня, в надежде, что я не успею принять оборонительного положения, но я помнил совет Боба и остерегся.

С первых нападок я заметил, что Борк солгал, что он дерется на шпагах очень хорошо, хотя и уверял меня, что никогда не учился фехтовать. Признаюсь, это меня обрадовало, потому что ставило нас на одну доску, и мне казалось, что в таком случае дуэль наша не будет судом случая. Единственным моим преимуществом перед ним было страшное хладнокровие, плод размышлений моих перед битвою. Впрочем, как скоро дуэль началась, Борк действовал уже хорошо: он знал, что дело идет не на царапину, и что ему придется или умереть, или убить меня.

Мы дрались таким образом минут с пять, не отступая ни шагу, и сблизились до того, что парировали не столько клинками, как эфесами. Видно, мы оба в одно время почувствовали невыгодность этого положения, потому что оба вместе отступили и таким образом разошлись. Но я тотчас сделал шаг вперед, и шпаги наши снова скрестились.

В этом случае в Борке было то, что всегда бывало во время битвы и бури: в первую минуту в нем торжествовала природа, и он оказывал некоторую робость, но потом гордость и необходимость брали верх, и он делался храбрым по расчету.

Я уже говорил, что Борк дрался на шпагах превосходно, хотя этого за ним никто не знал, но, благодаря настояниям батюшки и Тома, меня тоже хорошо учили этому искусству. Для Борка это была новость, и он опять оробел. Он был сильнее меня, но я проворнее его, и, пользуясь его робостью, я начал наступать. Он сделал шаг назад; это значило уже некоторым образом признать себя побежденным. Шпаги наши были как ящерицы, которые, играя, переплетаются, и раза два-три я дотрагивался до его груди так, что раздирал на нем мундир. Борк сделал еще шаг назад, но, надобно сказать правду, сделал по всем правилам искусства, как будто мы дрались на рапирах. Отступая, он сошел с прямой линии, а в трех шагах за ним был памятник. Я стал теснить его более и более, и он задел меня шпагой по лицу, кровь полилась. «Вы ранены», — сказал он. Я улыбнулся и, сделав шаг вперед, снова заставил его отступить. Я не давал ему вздохнуть, шпага моя так и вертелась подле его груди, и он принужден был отскочить, чтобы увернуться. Этого-то мне и хотелось: он дошел уже до самого памятника, больше отступать было невозможно.