Книга Чужак - Симона Вилар

Солнце жгло немилосердно, даже река не давала прохлады. А ведь лето только начиналось, в селищах как раз Ярилу праздновали[76]. Зачерпнуть бы воды, ополоснуться, а то и пристать к берегу, искупаться. Но нельзя, опасно. А берега такими тихими казались, в прибрежных дубравах лоси ходили, олени, к реке на водопой спускались круторогие туры. Дичи водяной было множество, — утки взлетали тучами, из болотистых заток слышался гогот, кряканье, хлопанье крыльев, хриплое курлыканье журавлей. Эх, поохотиться бы, отвести душу. Но они продолжали плыть, день, второй, третий. Порой Днепр расходился на протоки, между которыми лежали острова, фавы там росли в рост человека, дубы в несколько обхватов. В душные ночи смоленцы делали на островах остановки, готовили еду на костре. В первый раз заставили куховарить Карину. Ну и вышло — уха густа чрезмерно да пересолена. Пошутили над стряпухой, но больше не заставляли готовить.

На четвертый день пути, когда уже миновали устье Ворсклы, Межамир указал на белевшие вдоль берега на шестах рогатые черепа туров.

— Слава Велесу путевому. Мы уже на Руси, здесь степняки не так хозяйничают, объездов дружинных сторонятся.

Карину же заинтересовало, что значит «на Руси»? Ей пояснили, что Русью называют край, где живут славянские племена, подвластные Аскольду с Диром. Местный люд называют тут не старыми племенными именами, а общим — русы. А землю — Русью. Так прозвали и по местной реке Роси, и по прозвищу здешнему варягов — русы. А земли тут богатые и сильные. И это было заметно уже по тому, что корабельщики перестали с опаской вглядываться в берега, а даже приветливо махали, когда там появлялись дружины в островерхих кованых шлемах. Вскоре и селища прибрежные возникать стали, лодки рыбаков, а то и детишки сидели на берегу с удочками, бабы полоскали белье. Из-за деревьев виднелись и вышки градов приграничных, частоколы усадеб.

К вечеру очередного дня смоленцы сделали остановку в устье реки Псел. Здесь за березовой рощей расположилась богатая боярская усадьба-сруб. Карине не приходилось еще видеть, чтобы такое богатство принадлежало одному: и крепостца своя, и пристань, и свой Торжок у реки. Хозяин местный сам вышел к причалам осматривать предложенные смоленцами товары, кое-что прикупил. Позвал гостей торговых в усадьбу, но они отказались вежливо, с поклоном. Остались на берегу корабль свой охранять, а то, неровен час, хозяин ласковый пошлет свою челядь пограбить под прикрытием темноты. Потом правды не добьешься.

Вечером у костра, после того как опорожнили котел с варевом, купец Межамир взял в руки гусельки. Играл он умело, а как запел — на душе сладко сделалось. Только уж больно грустно пел смоленец:

Ох, далеко простерлась дороженька,

Не сойти, не свернута, не съехати…

Где ж найти путь-дорогу короткую,

Чтоб вела да к родимой сторонушке.

Ах, родная, родная сторонушка,

Ах, припасть бы к землице, что взрастила…

Кое-кто из спутников Межамира даже зашмыгал носом, кто-то заругался тихо. Один молвил, что сердце его утешится, лишь когда заскрипит под ногой половица в родной избе; кто-то поведал, как, уезжая, оставил жену на сносях и не ведает, кого вынесет ему навстречу суложь милая — сына или дочь.

Карине тоже грустно сделалось. А где ее родная сторона, где та половица, что отзовется привычным скрипом на приход хозяйки? Нет такой… Несет ее по миру, как сорванный с ветки лист. И девушка невольно покосилась на варяга своего. За все время плавания едва обмолвилась с ним парой слов, да и любиться, как ранее, его не тянуло. Лишь глянет порой на нее как-то странно. И что опять удумал? Что ждет от нее чужак синеглазый?

От мыслей ее отвлек разговор, в котором упоминалось имя Бояна — отца ее негаданного.

— Не так это пел Боян, — указывал Межамиру один из смоленцев.

— Я пою, как сердце просит, — перебирая струны, отвечал купец.

— А у Бояна все ж краше выходило!

— Ну, сказанул! — беззлобно отмахнулся Межамир. — На то он и Боян, чтоб равного ему не было.

У Карины забилось сердце. Спросила негромко, что ведомо им про Бояна? На нее даже руками замахали. Кто же из живущих на славянской земле не слыхивал о сладкоголосом Бояне! Он любимец бога Белеса, отмеченный особым даром песенного мастерства. Как заиграет Боян на гусельках еропчатых да запоет во весь голос — так и душа замирает. Недаром даже Аскольд с Диром его особо отметили, своим певцом-сказителем первым сделали, возвысили несказанно. На пирах в Киеве Боян всегда первый гость, ему и князья, и бояре покровительствуют, одаривают щедро, даже терем у него свой имеется на Горе близ детинца Киевского. Но все одно не удержать даже в золоченой клетке такого соловья. И как приходит время, как дает любимцу знак Белес, покидает уютный терем на Горе певец Боян, ходит по земле русской, по селищам и градам, мир узнает да себя показывает. Никто не осмеливается задеть злом любимца Белеса, все ему рады, все принимают. А там, глядишь, и о них споет певец Боян, и тогда милость Белеса могучего и на них прольется.

У Карины даже слезы навернулись на глаза. Хорошие, легкие слезы. Вздохнула глубоко, с дрожью. Сидевший рядом Межамир, решив, что девка озябла от речной сырости, накинул ей на плечи свой опашень. Но, накинув, руку с плеча не убрал, зашептал на ухо что-то легкое, веселое.

— Карина! — послышался из мрака голос Торира.

Он один не сидел у костра, расположившись где-то в стороне. Сейчас же в голосе его явно были различимы нетерпеливые, гневные нотки.

Карина быстро встала, скинув с плеч купеческий опашень, пошла в темноту. Торир неожиданно грубо схватил ее, увлек в сторону и так схватил за косу, заломив голову, что она только охнула. А он уже шептал зло у самых губ:

— Я погляжу, ты волю взяла? Забываешь, чья раба?

— Даты никак заревновал меня, Торша? — и, дрожа, и улыбаясь, ответила она.

Он еще сильнее дернул ее за косу. Дышал тяжело.

— Делай только так, как скажу!

— Может, еще и побьешь меня? Как друг твой Рогдай присоветовал?

Во мраке он вглядывался в ее близкое запрокинутое лицо. Когда заговорил, в голосе была угрожающая хрипотца:

— Велено же было: о Рогдае забудь. Не было, не встречалось тебе никогда такого человека. А бить тебя… Нет, бить не было мне хлопот. Но если ослушаешься еще…

И он грубо провел по ее горлу ребром ладони.

Когда он вновь ушел во мрак, Карина перевела дух. Пошла прочь, к реке. Упрямство и гордость советовали затаить обиду. Но разум подсказывал: куда она без варяга? Не со смоленцами же…

Она кусала губы, приказывая себе не плакать. Где-то совсем близко в воде плеснула хвостом рыба. Сзади снова начали петь. Но она не осмелилась вернуться к костру, да ее и не звали. Не их дело. Чужая ведь баба, не им с ней и разбираться.