Книга Этюд в черных тонах - Хосе Карлос Сомоса

— «Надежда» наша утонула! На кого теперь надеяться?

Он раскачивал прозрачную бадью, дети-молнии продолжали свои неприличные скачки, и все взгляды как под гипнозом были прикованы к обнаженной девушке. Все, кроме одного.

— Я проходил через бури в открытом море, — вот что, я помню, сказал мне он тогда. — И ни одна из них не выглядела так глупо, уж поверь мне.

Роберт Милгрю понравился мне с той самой минуты, когда он взглянул на меня. Troupe с тележкой двинулась дальше, а он снял шапку, чтобы представиться. Сначала мы заговорили об уличном театре, потом о театре вообще и наконец — о нас самих. И вот что мне понравилось: Роберт никогда не врал, не захваливал мою якобы привлекательную внешность. Роберт увидел меня на витрине людского торжища, и я ему понравилась, и он не испытывал необходимости в лести. Вот и все. Последняя женщина совсем недавно бросила Роберта, и это, по его словам, заставляло его слишком много пить. Роберт Милгрю, конечно же, ты мне понравился! Ты был первым мужчиной, который хотел обладать мною ровно за то, чего я стоила в его глазах.

Мы условились о встречах до или после моих визитов к мистеру Гроссборо. Казалось, что у Роберта в запасе все время мира: «Неблагодарный» до сих пор стоял в порту. «А мы, моряки, на берегу ни к чему не пригодны, девочка», — говорил он. Когда я начала рассказывать о своей работе, вскоре речь зашла и о Гроссборо. Роберт безуспешно уговаривал меня его бросить. Он сердился, когда я говорила, что «да», я ненавижу этого старикашку, и что «нет», я не перестану к нему ходить. Я не хотела, и я хотела. Гроссборо вызывал у меня омерзение, но такова уж моя работа. Я работаю сиделкой не для того, чтобы быть счастливой. Я ухаживаю. Если бы я имела возможность ухаживать лишь за такими людьми, которые того заслуживают, то сидела бы дома с рукоделием. Все это я объясняла Роберту, но тот ярился в ответ и размахивал руками: «Но этого ты точно бросишь!»

Однажды я работала вечером, Роберт проводил меня до дома Гроссборо, и мне было так трудно с ним расстаться, что, когда мы наконец попрощались, старик уже поджидал на пороге — со своей тростью, с перебинтованными ногами, в халате. Он кипел от ярости:

— Где ты застряла, безмозглая? Уродина, да к тому же и дура! Разве за это я тебе плачу? Ты опоздала! Живо заходи!

Пока я извинялась и поднималась в дом, я услышала шаги возвращающегося Роберта. Он заговорил, осторожно подбирая слова, как будто дело совсем его и не касается, но я-то знала, что Роберт так себя ведет, когда по-настоящему разозлен, и заранее тряслась от страха.

— Не думаю, что эта леди заслуживает подобного обхождения. Полагаю, вам следует взять свои слова обратно и извиниться перед ней.

— А я полагаю, подзаборник, что тебе следует проваливать! От тебя за десять ярдов несет вином! Убирайся, или я зову полицию!

И тогда Роберт совершенно успокоился. Я в ужасе поняла, что ярость его уже не знает границ. «Это как ураган, моя королева, — однажды объяснял мне Роберт. — В центре тихо, а снаружи ад». Моряк расправил плечи и сжал кулаки:

— Вот что я вам скажу, сэр. Эта леди много мне о вас рассказывала, и теперь я допускаю, что вы почти такой и есть, вот только одно она упустила. У вас уши голландской крысы… Вы знаете, как мы на кораблях наказываем таких, как вы? Никаких плетей, никаких палочных ударов по пяткам, нет нужды и в прогулках по доске на корм акулам. Мы подвешиваем гадов за уши. Я видывал таких, и они в голос умоляли, чтобы их прикончили. Да не таких плюгавеньких, как вы, — то были настоящие люди моря. И я видел, как они себя ведут. Поначалу человек боится лишиться ушей, но время идет, и тогда… Да, им становится страшно, что эти почти оторванные ошметки и дальше смогут выдерживать их вес. Они принимаются дергаться что есть мочи, да-да, сэр, а чем больше они вихляются, тем больше вопят или, вконец утратив рассудок, смеются от боли. А вы, судя по тому, что я вижу, протянете, дай бог, пару часов… И это если я прежде их вам не обрежу.

— Ну вот что, джентльмен… — посиневшими губами пролепетал Гроссборо.

— Я не джентльмен, — ответил Роберт. — А вот она — леди. Заплатите ей, что должны, и добавьте еще щедрые чаевые за оскорбления. — Роберт оглянулся на меня, не обращая внимания на мои попытки его успокоить. — Ты здесь больше не работаешь.

Гроссборо сохранил достоинство — а быть может, и уши, — презрительно бросив, выдавая мне деньги: «Я быстро отыщу новую, да получше». Но он расплатился. За все.

Якорь.

В течение какого-то времени мне его хватало. Этой силы, этой надежности. Теперь якорь перестал быть таким надежным. Эта непредсказуемая гневливость, эта привычка внезапно появляться и стремительно исчезать, забрав все деньги, это тысячекратно повторенное обещание бросить пить… Иногда у меня создавалось впечатление, что Роберт меня обманывает, что он скрывает какой-то секрет, который не потрудился открыть мне в нужный момент. Теперь я уже не чувствовала себя так уверенно рядом с ним. Но и бросить его я тоже не могла. Я просто не могла причинить ему боль. Роберт нуждался во мне сильнее, чем я в нем.

Я перестала глядеться в зеркало, и все воспоминания остались там. Мне не приходило в голову, что́ еще можно написать, поэтому я сложила неоконченное письмо и спрятала в карман передника.

Мне нужно было увидеть мужчину, который преподнес мне второй подарок.

5

Подойдя к двери, я услышала шум. Я удивилась, но все-таки открыла. Меня ждала темная комната и спинка кресла — высокая выщербленная стена.

Но в комнате было и что-то еще. Что именно — я не могла определить. Какой-то новый запах. Быть может, быстрое движение теней. Однако голос звучал так же, как и всегда:

— Проходите, мисс Мак-Кари. — Ему не нужно было меня видеть, чтобы понять, что это я. — Как вы себя чувствуете в этот чудесный вечер?

— Чудесно-расчудесно, — ответила я с улыбкой и закрыла дверь. — А вы, мистер Икс?

— Мистер Холмс, — поправил он. — Меня зовут Шерлок Холмс.

— Как вам будет угодно, но — кто бы вы ни были — скажите, как вы себя чувствуете?

— Я такой же, как раньше, мисс, и чувствую себя так же хорошо или плохо, как в эти последние неутешительные дни; единственное, что изменилось, — это мое имя.

— Я вижу, — ответила я, пожимая плечами. — Но эту перемену я оценила.

— Вы сами меня попросили.

— Именно это я и ценю.

— Очень приятно слышать.

Я сказала правду. Какая разница, как он пожелал назваться — Холмс, Гамлет или как-то еще? В Эшертоне я свела знакомство с тремя Наполеонами, пятью Цезарями, двенадцатью Гладстонами[14] и одним Чарльзом Диккенсом — книгочеи среди душевнобольных попадаются нечасто. Меня растрогал сам его подарок.