Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

После этого обе они замолчали. Я слышал только тяжелое дыхание, стоны, глухие удары — несколько раз. Поднялся на последнюю ступеньку и повернул, чтобы попасть на главный чердак. Мама и Мариэтта распростерлись на полу. Мама вцепилась в чемодан, Мариэтта пытается его отобрать. Вокруг целые горы чемоданов, ими завален почти весь чердак. Несколько сотен по меньшей мере, аккуратными столбиками от пола до потолка.

— Отдай! — вопила Мариэтта. — Это мой чемодан! Отдай!

— Что происходит? — спросил я.

Обе они оглянулись на меня так, словно я застиг их за чем-то неприличным. На миг мне даже показалось, что мама тут я, а они — дети.

— Из-за чего вы деретесь?

Мама поправила волосы, встала, разгладила на себе платье. Мариэтта ринулась к чемодану. Мама успела его перехватить.

— Все в порядке, Миша, — сказала она. — Иди в комнату. Я скоро приду. Расскажешь мне, как прошел день.

— Зачем Мариэтте чемодан? Куда она собралась? Транспорт ведь только для мужчин.

— Она никуда не едет, — ответила мама очень спокойно, но каким-то странным голосом.

Тут подскочила Мариэтта и выхватила у нее чемодан.

— Я еду с Густавом! — заявила она и двинулась в мою сторону.

— Останови ее! — приказала мама. — Останови ее, Миша, пожалуйста.

— Погоди, Мариэтта, погоди! — сказал я, поднимая руки. — Что ты делаешь? О чем спор?

Мариэтта уже прошла мимо, но остановилась и, не оборачиваясь, ответила:

— Густава отправляют с этим транспортом, и я вызовусь ехать с ним.

— Мариэтта! — сказала мама и заплакала. — Мариэтта! Прошу тебя… умоляю…

Мариэтта молчала. Я подыскивал слова, но не мог найти и боялся ляпнуть что-нибудь — тогда она уйдет. А мама плакала, хотя и старалась стоять прямо, во весь рост, и лицо сделать такое, будто она не плачет.

— Я люблю его, — все так же стоя к нам спиной, сказала Мариэтта. — Я хочу быть с ним. Я сама вызовусь. И точка.

— А как же… мы? — спросил я.

Я видел, как плечи Мариэтты поднимаются и опускаются с каждым вздохом.

— Я хочу быть с Густавом.

И она двинулась вниз по лестнице.

Мама проскочила мимо меня и схватила Мариэтту за руку.

— Хоть один человек написал? — спросила она Мариэтту.

— Отстань! — буркнула Мариэтта, сбрасывая мамину руку и делая еще шаг вниз.

— Хоть один человек написал? — повторила мама так медленно, что каждое слово превращалось в отдельное предложение. — Алена? Нина? Берта? Кто-нибудь? Дита, Марцела, Эва, Гелена, Моника? Ты получала письма? Хотя бы от одной из подружек? Пять месяцев, Мариэтта. Они уехали пять месяцев назад. Мы получили одну открытку от Луизы. Одну. Где строчки идут вниз, Мариэтта…

— И что? — Мариэтта обернулась и презрительно глянула на маму и меня. — Что? По-твоему, их расстреливают по прибытии транспорта, что ли? Если б хотели, они бы нас тут расстреляли, поезда им для чего-нибудь еще могут пригодиться. Сама подумай. А я поеду с Густавом. Все.

Она развернулась и снова зашагала по ступенькам.

— В прошлый раз, когда один из нас согласился пойти с ними, — быстро проговорила мама таким тоном, что у меня сильно забилось сердце, а ноги Мариэтты сами собой остановились, — в прошлый раз, когда один из нас ушел с ними…

Мамина рука взметнулась к губам, и я снова услышал всхлип.

— Мариэтта! — шепотом позвала мама. — Если ты уедешь, если я никогда больше тебя не увижу…

— Не надо, — сказала Мариэтта, — это не то же самое… Ты не…

— Мариэтта! — повторила мама и спустилась по ступенькам к ней. Обняла Мариэтту сзади. — Если ты любишь его и он тебя любит, — ласково заговорила она, — оставайся здесь, пусть он знает, что ты в безопасности. Здесь ты в безопасности. Здесь плохо, но ты в безопасности. А если там все так хорошо, как он думает, то, когда все кончится, вы друг друга найдете. И никто не помешает вам друг друга любить. Правда же? Разве ты не хотела бы, чтобы он остался, если бы отправляли тебя? Разве ты не хотела бы, чтобы он был здесь, в безопасности?

Мариэтта не отвечала, мама не отпускала ее. Так мы все стояли, пока не прошла по меньшей мере минута. Потом Мариэтта уронила чемодан, а сама спустилась до нижней площадки и захлопнула за собой дверь.

Мама села на ступеньку прямо там, где стояла. Так что я поднял чемодан, отнес его на чердак и положил на стопку почти одинаковых чемоданов. И постоял там какое-то время, пока не убедился, что мама перестала издавать эти жуткие звуки. Никогда раньше я не слышал от нее таких и хотел бы надеяться, что еще долго, очень-очень долго не услышу.

6 октября 1944 года

Мама мне не велела, мама предупреждала, что будет только хуже, но почему-то я иначе не могу. Я пошел к бастиону и ждал, пока поезд не отъехал. В четвертый раз я делаю это. Два дня назад я пробыл там, наверное, часа два, но сегодня все организовано лучше. Вот уже и поезд. Семнадцать вагонов. Гремят и визжат по рельсам, выкатываясь из лагеря. Куда едут все эти поезда? На восток. В то место, откуда приходят открытки с загибающимися вниз строчками. Пятый транспорт за десять дней. Почти десять тысяч человек.

Я смотрю сверху. Единственный раз я наблюдал транспорт вблизи в день, когда уехал Франта. Тогда я понял, что больше так не смогу.

После того как я обнял его в пятый раз, после того как он в пятый раз обнял еще десяток нешарим, он пошел к поезду. В тот день он выглядел как-то не так. Он выглядел — не знаю, как сказать, — притихшим.

Двери деревянных вагонов отворились, но внутри ничего не было. Не на что даже присесть. Вагоны — попросту длинные пустые ящики на колесах. Охранники заорали и начали пинками загонять как можно больше человек в каждый вагон. Больше, чем казалось возможным. Когда-то дома, в Голешовице, мы влезли в лифт вдевятером. Тогда он застрял, и папа велел нам неделю ходить по лестнице пешком.

Сегодняшний поезд уже поворачивает, огибая развесистые деревья и длинное серое здание о десяти окнах, все с видом на железную дорогу.

В тот день мы еще раз прокричали Франте «до свидания» и смотрели ему вслед, пока он не потерялся в толпе мужчин, входящих в четвертый вагон. Там не на чем сидеть. Наверное, и туалета нет. Будут ехать стоя, прижавшись друг к другу, пока не доберутся до места назначения. А это не так скоро, ведь Польша — все говорят, что поезда отправляются туда, — она вряд ли близко.

Уехали Тути, Брена и Густл. Пару дней назад я увидел, как шла к транспорту Инка, ее красивые рыжие волосы были стянуты в тугой хвост. Я подошел к ней и сказал: «Пока, Инка» — главным образом потому, что давно хотел с ней заговорить, но все не отваживался. Она помахала рукой, хотя стояла едва в трех метрах от меня, и ответила: «До свидания, Миша». Я почти обрадовался — раньше не был уверен, знает ли она мое имя.