Книга Голубая кровь - Олег Угрюмов

Чудовище, порожденное чернотой ночного неба?

— Он убил его? — спросил Кайнен, уже тогда свято веривший во всеведущесть Каббада.

— Не знаю. Не похоже. В одном уверен — ни смертные, ни бессмертные не видели ничего подобного и наверняка не подозревают о существовании этого места и этих… — Прорицатель замялся, подыскивая нужные слова.

Они были вместе — не как победитель и побежденный, не как двое врагов, которые могут сплестись в смертельном объятии и после смерти выглядеть так же, как любящие братья. Нет. Этих мертвых объединяло нечто незримое, но оттого не менее полновесное, не менее явное, даже спустя сотни и сотни ритофо после их заключения в недрах горы.

Они были мертвы еще со времен той памятной войны богов и чудовищ, а их общность каким-то удивительным образом пережила и время, и небытие и теперь взывала к людям, застывшим перед двумя фигурами.

Чудовище в беззащитной позе лежало у ног человека словно верный пес, словно тоскующий о смерти друга самый близкий друг. Его пустые, тускло блестящие в неверном свете факелов глаза, затянутые темным и плотным — будто застывший металл, подумал Аддон, — тем не менее таили невысказанные чувства.

Кайнен сказал бы даже — невыплаканные слезы. Но не осмелился. Это было бы чересчур фантастично.

И человек на троне, совсем еще молодой человек, ослепительно красивый и величественный, в свои последние минуты наверняка испытывал не смертельный ужас, не страдания и муки боли. Он улыбался. Улыбка легкая, едва заметная, приподнимала уголки безупречно очерченного рта, и было видно, что он умер счастливым, как тот, кто выполнил свой долг и осуществил все мечты.

Самым невозможным посреди этой невозможной в принципе сцены была беззащитно и доверчиво раскрытая ладонь человека, на которой покоился конец смертоносного лезвия верхней конечности (руки?) чудовища.

Будто друг успокаивающе накрыл руку друга, чтобы тому было не так одиноко уходить в вечность.

Ветер широкой ладонью оглаживал взъерошенные макушки полевых трав…

Только такому упрямцу и гордецу, как Аддон (твердил впоследствии Каббад), могло прийти в голову приблизиться к человеку и приняться чуть ли не ощупывать его.

Кайнен объяснял свое необычное поведение тем, что, продолжая удивляться и трепетать, он уже знал, что это — Судьба. Ведь тело человека выглядело не просто хорошо сохранившимся, не просто не было тронуто тлением — что уже само по себе невероятно, — оно было живым и едва прохладным, кожа — мягкой и шелковистой, и воину показалось, что молодой человек дышит.

В любом случае если тем двоим было столько же ритофо, сколько и останкам сопровождавших их в последний путь тварей, то они должны были также рассыпаться в прах при одном только приближении людей. Но этого не случилось. И Кайнен спустя несколько мгновений был твердо уверен, что юноша на троне ждет того, кто заберет его отсюда и вынесет на солнечный свет.

Кто внушил ему подобную уверенность и отчего она была такой непоколебимой, Аддон не знал и всерьез над этим не задумывался.

И только когда Эрвосса Глагирий требовательно уставился на него круглыми совиными глазами, смешно помаргивая и хлопая седыми ресницами, он внезапно осознал, что его этот вопрос занимал в последнюю очередь. Так, приходило изредка в голову, что следует над всем этим обстоятельно поразмыслить; но обычно сразу после этого здравого посыла Аддон Кайнен проваливался в глубокий сон. Как и тогда, в бараках при храме Суфадонексы.

Он был солдатом.

Человеком, который не привык бесконечно рассуждать и тем более сожалеть о содеянном. Такие, как Аддон Кайнен, не отрекаются от себя и совершенных поступков, пусть даже не в состоянии выразить в словах, отчего считают их верными.

Слабо протестовал Каббад. Размахивал руками, и широкие рукава темного одеяния делали его похожим на летучую мышь нупландаса, что тревожно мечется в свете факелов. Сбивчиво и торопливо объяснял что-то про богов, которые готовы разгневаться по любому, даже незначительному, поводу, а уж по такому — сам Ягма велел… А потом, ворча себе под нос, помогал разбирать завал, чтобы Аддон смог вытянуть тяжелое тело молодого атлета наружу.

(Мускулы, кстати, мощные, будто каждый день сражается на мечах или ходит на охоту. Не бывает таких мускулов у сидящего неподвижно с незапамятных времен.)

Да что скрывать? Мелькнула тень сомнения, червячок эдакий прополз под сердцем, выгрызая что-то острыми зубками: а не оставить ли его на прежнем месте? Рискнуть ли потревожить сон, длящийся столько же, сколько и смерть?

Но, поглядев на безупречное лицо, на опущенные длинные ресницы, на тонкие полукружия ноздрей и неясную улыбку, Кайнен понял, что ни за что не оставит юношу в темноте и холоде пещеры, набитой высохшими трупиками многоногих тварей. И даже чудовищного стража не побоится. Потому что с этой минуты и до того дня, как Ягма заберет его в свою потустороннюю обитель, это его сын. Любимый.

Уже потом глава клана выстроил целую стройную теорию о том, что Руф-де будет надежной защитой и талисманом, что с его появлением клан Кайненов обретет неслыханную мощь и силу. Чуть ли не корону Газарры обещал в приступе вдохновения (вот только неясно, кому она должна была достаться при таком раскладе).

Долгое время они с Каббадом прятали бесчувственного юношу в маленьком подземном храме Улькабала, заброшенном ритофо триста или четыреста тому назад. И впервые в жизни Аддон Кайнен скрыл что-то от своей обожаемой жены, не признался как на духу, а терпеливо ждал момента, когда прорицатель объявит ему, что найденыш постепенно приходит в себя.

Тогда хранитель Южного рубежа собрал близких и подданных и сообщил им, что из храма Ягмы приезжает сын его младшей любимой сестры — Руф Кайнен. И поскольку в Каине все знали о любви Сиринил и какого-то незнакомца (Аддон свято хранил доверенную ему тайну), то охотно согласились не докучать молодому человеку расспросами и облегчить ему, насколько возможно, жизнь в крепости.

Что до самого Руфа, то Каббад хоть и был плохим прорицателем, но дело свое знал отлично: и потому из храма Улькабала тот вышел пребывая в твердой уверенности, что с самого детства учился в храме Ягмы — и даже число ступенек перед алтарем смутно, но помнил. Иногда, правда, юноше казалось, что все это происходило не с ним, а с каким-то другим Руфом, которого затем заключили в его память, как в темницу, и теперь он воет и стонет там, пытаясь вырваться на волю, равно как и некто первоначальный, чью жизнь уничтожили этими новыми воспоминаниями.

Словно яркую фреску на дворцовой стене закрасили плотным слоем краски, но если срезать его, то можно обнаружить прежний рисунок.

Но жители Каина были так радушны, Либина — внимательна и ласкова, Аддон и Каббад — проницательны и деликатны, Килиан — искренен и дружелюбен. А У на…

Что-то такое стало подниматься в его душе при виде Уны, что раздумья о себе, подлинном, отошли на второй план.

Да и жизнь — она обычно затягивает.