Книга Бог с нами - Александр Щипин

Со временем, однако, упоминания об Олежке становились все реже: пропагандистов, очевидно, смущало то, что погиб он все-таки от рук своих же товарищей да и вообще фактически не воевал. Можно было, конечно, писать, что он просто был замучен в концлагере, но тогда из мифа пропадала добровольность жертвы, а это уже несколько обесценивало подвиг. К тому же вскоре прославился его тезка, однофамилец и даже практически ровесник, длинноволосый клоун в клетчатой кепке, что вносило во всю эту историю ненужную путаницу, так что к концу восьмидесятых Олежку Попова уже основательно забыли и даже его имя носили только три школы — в Краснопольске, его родном селе Белое Море и почему-то в Кустанае.

Глава 17

Башмачников поднялся на крыльцо и, не пытаясь пропустить своих спутников вперед, первым вошел в сумеречный школьный вестибюль. Там он кивнул пожилому охраннику — тот что-то ел из прозрачного пластикового судка, а когда открылась дверь, сделал вид, будто привстает, толкнув животом столешницу, — и стал уверенно подниматься наверх. Митя и Михаил Ильич тоже ограничились кивками. В школе было уже пусто, но по-прежнему пахло несправедливой детской жизнью, туалетом и едой. Несколько сот детей беззвучно кричали в этом доме: «Батько! где ты! лама савахфани?» — но никто не отвечал им: «Слышу!» — потому что здесь учились жить так, как если бы не было никого, кто может ответить. От этого все пропиталось безнадежной жаждой любви и первой безвольной нечистотой, после которой нет дороги обратно. На площадке второго этажа на стене был нарисован в натуральную величину Олег Попов, почему-то в виде Витрувианского человека. Художник одел его в длинные брюки и белую рубашку с коротким рукавом, на шее был повязан пионерский галстук.

— Звезда и крест, — негромко сказал Миря-ков, проходя мимо. — Или, скажем, человек как решение квадратуры круга.

Митя подумал, что местным школьникам, наверное, должны сниться кошмары про пионеров с четырьмя руками и ногами, которые катятся пылающими колесами по изъеденной кострами синей ночи, но промолчал.

На четвертом этаже лестница кончилась, и Башмачников повернул в широкий коридор с коричневым дощатым полом и белым потолком, выложенным квадратными панелями. На мгновение призрачно отразившись в распахнутой внутрь коридора створке окна со свисающим вниз штырьком шпингалета, все трое вошли в высокую дверь с номером «23». В классе, где, судя по таблице Менделеева на стене и распухшим суставам молекул в шкафах, учили химии, шторы были задернуты и под дырчатым потолком горел свет. За партами сидело человек двадцать — все взрослые люди не младше сорока, — а один, напоминавший, наверное, бурята, что-то рассказывал возле доски, где в желобке для мела и тряпок стояла флюорография чьих-то легких, но теперь замолчал, всем телом повернувшись к гостям. Сан Саныч изобразил руками движение, похожее на то, как если бы он несколько раз деликатно отпихнул кого-то с дороги, но на самом деле призывавшее не обращать на них внимания и продолжать, после чего сел на свободное место. Митя и Михаил Ильич последовали его примеру, причем Митя оказался за партой с некрасивой ухоженной женщиной, которая никак не отреагировала на его извиняющуюся улыбку и только убрала руки на колени. Перед Митей теперь был напряженный затылок Трубникова, сидевшего на первой парте.

Человек у доски вопросительно посмотрел на кого-то в классе и, видимо, получив разрешение, продолжил.

— Чем дольше я бежал, тем глубже становился этот транс, — говорил он, глядя в ослепительно белую щель между шторами. — Я уже переставал быть собой. Если поначалу я только представлял вместо себя каких-то других людей, бегущих в другое место и с другой целью, то теперь эти люди приходили сами и становились мною. Несколько минут глубокого дыхания и ритмичного стука ног, отталкивающихся от земли, — и я вспоминал, как много во мне еще места, как много всего я могу впустить в себя. Если вы обращали внимание, бегуны часто суют себе в уши наушники, включая во время занятий какую-нибудь музыку. Раньше мне казалось, они просто боятся остаться наедине с собой и своими мыслями, но когда я начал бегать сам, то увидел другой их страх — того, что легкие, чьи снимки так похожи на черные крылья, перекачивая воздух, унесут их слишком далеко, откуда вместо них вернется кто-то другой, какой-нибудь Мартин Герр, который будет набивать в носки ботинок, вдруг сделавшихся слишком большими, газеты на неизвестном языке. Если помните, в нескольких километрах от моей дачи есть военная база, про которую всегда рассказывали, будто там готовят космонавтов. Несколько раз я видел, как они бегают по тому же лесу кросс — мужчины невысокого роста в таких же, как у меня, синих тренировочных штанах и белых футболках без опознавательных знаков. И вот однажды я догнал их отряд и долго не решался пробежать мимо, поэтому держался за чьей-то спиной с перекатывающимися под мокрой футболкой лопатками. Через несколько минут такого бега я вдруг начал уменьшаться, так что в конце концов оказался в далеком углу самого себя, откуда не мог ни действовать, ни говорить, а только наблюдать за тем, как все остальное место занимает белая пухлая масса, которая затем превратилась в космонавта. Космонавт, присвоивший мое тело, закончив пробежку, вернулся вместе с остальными на базу и продолжил готовиться к полету. Дальше были тренировки, занятия в классах, столовая с пластиковыми подносами, лучший друг, который всегда появляется в таких случаях. Нас готовили к полету куда-то в окрестности Солнечной системы, где, по расчетам ученых, должен был находиться бог. Мы действительно нашли его в глубине одной маленькой холодной планеты. Бог был маленьким спящим животным. От него резко пахло. А мой лучший друг был предателем, который прилетел туда, чтобы взорвать эту планету с богом внутри. Я то ли не смог, то ли не захотел ему помешать, и взрывом меня выбросило обратно, на дорожку в окрестностях дачи. Космонавта внутри больше не было, да и меня оставалось немного — в общем, стало как-то пусто. Я продолжал бежать по лесу, но космонавтов больше не нашел. В любом случае благодаря этим легким я видел бога, пусть это даже был чужой бог, бог лесных космонавтов, чьими предками были летающие собаки. Флюорография у меня одна, поэтому, если хотите, могу пустить ее по рядам, а медицинское заключение я вам уже раздал. Правда, как я понимаю, это больше не имеет значения.

Бурят вопросительно посмотрел на Михаила Ильича, и тот тяжело поднялся из-за парты.

— Да, пожалуй, не имеет, — сказал Миряков, помолчав, и пошел к доске. Взяв флюорографию, он посмотрел ее на просвет, отдал владельцу и жестом пригласил его садиться.

— Я как-то по-другому представлял себе эту сцену, — сказал он. — Думал, отклею фальшивую бороду, буду тыкать пальцем: «Вот он, злодей! Вот он, маньяк!» — а маньяку, которого скрутят мускулистые добровольцы, не дав выпрыгнуть из окна, останется только глядеть на меня со злобой и восхищением и шипеть: «Дьявол! Хитрый дьявол!»

Михаил Ильич оглядел класс, но все молчали, и никто даже не улыбнулся, хотя ему казалось, что это было хорошее и смешное начало. Они просто сидели и смотрели на него, как если бы им только что сообщили, что никто и никогда не заканчивает школу, что все их работы и семьи — это шутка и затянувшийся розыгрыш, что теперь они вернулись на свои места в вечности с задернутыми шторами и дневным светом в длинных хрупких колбах.