Книга Слева молот, справа серп - Михаил Шахназаров

– Пришли вы, насколько я знаю, сами. Проявили сознательность. Но если она была продиктована алкогольным опьянением, то плохо. Мне доложили, что от вас с Хузиным исходил запах портвейна.

– Водки, товарищ Кутырев. Водки или пива, если быть точнее.

– А если уж быть совсем точным, то запах «ерша».

– Да. Так точно. Был грех. Для смелости приняли немного.

– Можно и без «так точно». В армию вас теперь если и возьмут, то разве что в штрафбат.

– Вот там мы все грехи перед Родиной и искупим.

– Для начала вы их искупите трудом на благо Родины в исправительно-трудовом учреждении. Но закончим с лирикой и перейдем к делу. Потерпевший Гвидо Шнапсте утверждает, что вы продали ему пробирку с жидкостью, которая, по вашим словам, увеличивает размеры полового органа.

– Да, товарищ Шнапсте говорит правду.

– Что было в пробирке, Марьин?

– В пробирке был гонадотропин. Гормон, который нам подарили в республиканском Институте рыбного хозяйства.

– И вы решили, что достижения Института рыбного хозяйства помогут товарищу Шнапсте увеличить хозяйство, находящееся у него в штанах… Занятно. Особенно интересно, что преступление совершили журналисты популярного и читаемого издания.

На вопросы Марьин отвечал правдиво. Узнал от следователя, что подобных дел в судопроизводстве Латвийской ССР еще не было. Даже удостоился похвалы за сотрудничество со следствием. Но мысли его были о жене, дочери и позоре, который он навлек на свою голову. Вслед за Марьиным в кабинет Кутырева привели Рому.

– Товарищ Хузин, – представившись, начал Кутырев. – Э-эх… Известный журналист. Вернее будет сказать, в прошлом известный журналист. И такой гнусный проступок. Никак не соответствующий облику комсомольца.

– Все мы ошибаемся, товарищ следователь.

– Согласен. Только вот исправление вашей ошибочки будет, судя по всему, долгим и болезненным. Болезненным не только для вас.

– От любимой Родины я готов принять любое наказание. Каким бы суровым оно ни было.

– Оставьте пафос и клоунаду, Хузин. Или это вам Холодильник настроение своими байками поднял? – с презрением выговорил Кутырев.

– Я до разговоров с бытовыми приборами еще не дожил, товарищ следователь.

– Зато можете дожить до почетного, в кавычках, статуса рецидивиста.

– Надеюсь, минует меня чаша сия.

– Не знаю. В песне же как поется, Хузин: «Вся жизнь впереди, надейся и жди», – решил блеснуть остроумием Кутырев. – Но кто-то большую часть этой жизни проводит за колючей проволокой. Вашей идеей было продать гормон гонадотропин официанту Гвидо Шнапсте?

– Можно сказать и так. Но можно и по-другому. Шнапсте сам спровоцировал меня на продажу препарата.

– Хузин, а теперь послушайте меня внимательно. В ваших интересах получить минимальный срок. В интересах следствия дойти в этом деле до истины, которая ваш срок и определит. Но если вы начнете нашим интересам мешать – будущее ваше становится вполне предсказуемым. Срок «минимальный» превратится в «максимальный». И здорово, коли попадете на лесоповал. Воздух свежий, мышцу подкачаете, если сосной не пришибет. А можно попасть в цех на пайку. Там без вариантов. Гнилые зубы, туберкулез, зрение сядет. И только возраст, указанный в паспорте, будет напоминать, что вы не старик. Как вам такая перспектива, Хузин?

– Если честно, то как-то не очень. Ни лесоповал, ни пайка. Может, и третий вариант имеется?

– Третий вариант возможен, если вы прекратите выделываться и будете четко и правдиво отвечать на заданные мною вопросы.

Роме казалось, что историю о несчастном официанте он знал с детских лет и мог рассказать ее даже во сне. Всю вину Хузин, как и обещал, взял на себя. Вспоминал слова Холодильника о следаках, для которых главное – выслужиться и получить новую лычку. Кутырев под это определение подходил. Про себя Рома дал ему характеристику скользкого, отвратительного и бездушного карьериста. Рома не знал, что буквально через несколько лет жизнь снова сведет его с бывшим сокамерником. А спустя еще некоторое время он услышит и фамилию Кутырев. Услышит и испытает шок…

Пока Рома с Андреем сравнивали тяготы армейской жизни с условиями обитания в подвале СИЗО, на воле делалось все для их освобождения. Первым нашелся Виктор Матвеич. Когда в его кабинете сидели оперативники, он вызвал Шиндельмана. Натан Иосифович закидывая под язык валидол, в подробностях рассказал, как тряс гениталиями в его кабинете Шнапсте, и просил проверить официанта на вменяемость. Работники органов встретили рассказ улыбками. Заметив небольшую смену в настроении оперов, Виктор Матвеич начал нахваливать Андрея с Ромой, не преминув упомянуть, что разгильдяи и шутники они еще те. Малютка Джоки обратился к своему покровителю из горкома партии. Аппаратчик сказал, что похлопочет, но результата не обещал. Зоя лично доставила в СИЗО характеристики с места работы. Описанные в бумагах благодетели позволяли Андрею с Ромой претендовать на место как минимум в рижском горкоме комсомола. Оба, по мнению редакционного руководства, отличались сознательностью, скромностью и неустанным продвижением в массы идей Коммунистической партии Советского Союза. Виктор Матвеич снова начал выпивать. Изливал душу Зое, которой доверял в редакции больше, чем остальным:

– Чего этим балбесам небесталанным в жизни не хватало, а, Зой? Я же как к родным к ним. И такую жирную, сальную, мерзкую свинотень мне подложить. И мне, и себе, и всей редакции. Потому что у них везде порноптикум. Это твой Ромка такое слово придумал. А теперь и вправду порноптикум. Если сядут – вся жизнь в тартарары.

– А может, повезет, Виктор Матвеич?

– Да я и сам надеюсь, что повезет. Ты еще вот что. Попытайся договориться с этим юродивым из ресторана. Вдруг заберет заявление? Я хотел с Колодяжным на эту тему побеседовать, но он может все испортить. Вспыльчивый он, неуправляемый. Возьми завтра отгул и поезжай.

На следующий день разодетая по фирме Зоя отправилась в Юрмалу. Электрички отходили через каждые десять минут. Все они были до отказа забиты пенсионерами, отпускниками и школьниками. Двадцать минут в невыносимой толчее, духоте и непрестанном гомоне. Привыкшие к тотальному дефициту люди выскакивали на перрон и тут же мчались в сторону моря, переживая, что все места на пляже давно уже заняты.

Зоя понимала, что вины Шнапсте в произошедшем нет. Скорее, виноваты родители, вырастившие такого социально активного балбеса. Но это не мешало ей подспудно ненавидеть Гвидо. Иногда схожее чувство она испытывала и по отношению к Роме. Особенно когда он попадал в очередной переплет. Но сейчас ей хотелось только помочь. А уже потом выплеснуть все эмоции и заставить Рому жить иначе.

У дверей ресторана толпилась очередь. Избалованный грузинский мальчик упрашивал о чем-то тучную мамашу, несмотря на жару, облаченную во все черное. Получив звонкий подзатыльник, насупился и, поджав губки, топнул ногой. Пожилая еврейская чета радовалась, что все это скоро закончится, и они наконец-то уедут в страну, где очереди стоят только к бродвейским кассам. Молодой паренек нежно гладил по плечу миниатюрную девушку, то и дело целуя ее в щеку. Зоя поймала себя на мысли, что завидует балованному мальчугану, в жизни которого пока нет никаких проблем. И приятной еврейской чете, собирающейся навсегда покинуть страну. И этой молодой паре. Протиснувшись к стеклянной двери, она попросила швейцара вызвать Гвидо. Через несколько минут они сидели на диване, стоящем рядом с тем самым телефоном-автоматом, по которому Рома звонил родителям пэтэушниц.