Книга Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Он вскочил с постели, не выпуская портфель из рук, нервно заметался по тесной комнате, задевая углы мебели, и какого черта я все это затеял, сумасшедший дурак, вот чем это заканчивается, и, схватив бумажный пакет, набитый травкой, швырнул его в стену, так что пакет порвался, а травка рассыпалась по полу. А что, почему бы и нет, чего ему терять, подумал он и, нагнувшись, взял горсть травы, растерев ее пальцами, оглядевшись, нашел старую газету, оторвал от нее часть, завернул траву и прикурил, но едва успел пару раз затянуться, закашлявшись, как самокрутка сгорела, а он обжег пальцы, довольно сильно, так, что, сунув их в рот, ощутил, какие они горячие и соленые на вкус. В комнате стало дымно и запахло паленым, но он решил попытаться еще раз и, склонившись над тусклым ночником, вспомнив что-то из фильмов и скандинавских детективов, смастерил фильтр, из простой картонки из-под пакета от молока, затем оторвал кусок газеты и высыпал траву, на этот раз побольше. Бумага снова сгорала быстро, но комната теперь наполнилась не только дымом, но и сладковатым запахом, и он глубоко затянулся. Что ты делаешь, удивилась она, открыв глаза. Не поверишь, траву курю, просипел он и, еще раз затянувшись, так сильно зашелся в кашле, что из глаз брызнули слезы. Ну ты даешь, удивилась она и даже попыталась привстать, но у нее не вышло, дай мне тоже. Не разуваясь, он улегся рядом с ней на постели, приподняв ее, подсунул подушку под спину, чтобы ей было удобнее сидеть, на, затянись, детка, я читал, что эту штуку прописывают онкобольным для настроения и снятия болей, правда, не в нашей стране, а жаль. Затянувшись, он притянул ее и, открыв ей рот губами, вдохнул дым, а она засипела, словно не хватало воздуха, и испуганно схватилась за горло. Затем, сунув самокрутку ей в рот, он зажал пальцами нос, и она, сделав вдох, смешно выпучила глаза. Ну как, нравится, спросил он, снова зажав ей нос. Она шумно выдохнула дым и, облизнув сухие губы, рассмеялась, откинув голову, мне кажется, что меня надули гелием, как воздушный шарик, и если ты сейчас же не схватишь меня, я куда-нибудь улечу. А потом, прильнув к нему, обняла крепко, насколько хватало слабых сил, прости, что иногда бешу тебя, на самом деле ты лучший, и, обжигая дыханием, прошептала на ухо, слушай, мне кажется, или у меня одна нога стала длиннее, так что ею можно открыть дверь и постучать пальцами в соседний номер, и руки, что с моими руками, она вытянула их перед собой, разглядывая, они стали такими мягкими, будто кости растворились, и к чему такие руки, ни дать ими, ни взять, а впрочем, можно скатать их в рулон, чтобы не мешали.

У него закружилась голова, бешено застучало сердце, а внутри он ощутил такую сухость, как будто его, словно стираную простынь, скрутив, как следует отжали, не оставив ни капли воды. Накатила болезненная тревога, и он испугался, как бы не хватил инсульт. Она же, наоборот, хохотала, как сумасшедшая, и казалось, будто кровать плещется в клубах дыма и куда-то плывет, эй, останови ее, останови немедленно, а то я сейчас уплыву, и останешься тут один. Он положил руку на запястье, пытаясь измерить пульс, и весь взмок от страха. Прекрати, останови проклятую кровать, я не хочу никуда плыть, хохотала она и попыталась сойти, но, спустив ногу вниз, обнаружила, что под ней нет пола, боже, что же с нами будет, ты сумасшедший, знаешь это или нет. От смеха у нее началась сильная икота, и она попыталась задержать воздух, чтобы унять ее, но никак не могла справиться с душившим ее смехом и смеялась еще громче. В стену постучали, эй, потише там, ночь на дворе, и он, не удержавшись, рухнул с кровати. Ты убился, завопила она, не переставая хохотать, ты убился, что с тобой, и приступ смеха сидел на ней, оседлав, словно душитель, я не могу, я больше не могу, прекрати меня смешить, я умру от смеха. Он лежал на полу, уставившись в грязный, в разводах, потолок, и пытался отдышаться, а она, свесившись, держала его за руку, чтобы он не улетел в пропасть, разверзнувшуюся под кроватью вместо пола, но не переставала смеяться. Так они и уснули, держась за руки, а проснулись оттого, что умирали от голода, и ему пришлось в четыре утра бежать в круглосуточный магазин за шоссе, нужно было только перейти широкий пешеходный мост. Для нее он взял детское питание, которым приходилось кормить ее в те дни, когда слабый организм больше ничего не принимал, а для себя хлеб и кольцо колбасы и начал откусывать уже у кассы, с трудом проглатывая непрожеванные куски, а охранник магазина, мявший в руках незажженную сигарету, не сводил с него глаз, то ли он вел себя странно, то ли лицо почему-то казалось охраннику знакомым.

Казалось, что подростковый кризис прошел, и они снова нашли общий язык и сблизились, как раньше, только теперь она уже не приходила к нему в постель по ночам, и он тосковал по старым добрым временам, когда придумывал для нее сказки с ней в главной роли. В чемодане осталась всего одна ампула морфина, которую, если сегодня и завтра у нее не случится сильных болей, можно будет отложить до послезавтра, оставалось придумать, где и, главное, как достать еще, что для самых обычных пациентов, не находящихся в федеральном розыске, бывает непростой задачей, что уж говорить о них, чьи портреты, хотя уже изрядно выцветшие от ветров и дождей, по-прежнему можно было встретить на досках объявлений и фонарных столбах. А еще нужно было решить, куда ехать дальше, ведь вчера крутившийся здесь полицейский, остановившийся перекусить в придорожной забегаловке, с подозрением смотрел на него, долго, поверх голов других посетителей, и казалось, что вот-вот узнает, где видел его лицо. Она чувствовала себя лучше и могла ходить, значит, была готова к очередному переезду, пора было поискать что-то более подходящее и постоянное, в их случае постоянное означало месяц-два, а то сколько же можно было мучить ее этими гостиницами, мотелями и поездками.

Усыпив ее снотворным, на всякий случай, чтобы опять не сбежала, он отправился в город, куда отсюда можно было добраться на маршрутке. Город был обычным, город как город, перекрещивающиеся улицы, панельные дома, хмурые прохожие, а на центральной площади высился большой торговый центр, который и был ему нужен. Он сказал, будто покупает наряды для жены, в подарок, и все же продавщицы недоуменно косились на него, когда он, прикладывая платья к груди, смотрелся в зеркало, пытаясь понять, к лицу ему такой фасон или не очень. В обувном магазине отыскал, с трудом, женскую обувь сорок второго размера, довольно бесформенные сапоги, но выбирать не приходилось, и мерить не стал, купил так, а в бижутерии набрал каких-то побрякушек, которые, рассмотрев по дороге внимательнее, вышвырнул в мусорный бак. Вернувшись в мотель, снова примерил три купленных платья, черное в крупный яркий цветок, темно-синее с белым воротником, строгое, по щиколотку, и третье, сиреневое или цвета фуксии, как сказали ему в магазине, чересчур яркое для его возраста, кокетливо подумал он, зато длинное, в пол, и выбрал третье, ведь не брить же ему ноги, а под длинным платьем можно скрыть все, что нужно скрыть. Он надел бюстгальтер, огромный, пятого размера, не меньше, затолкал в него носовые платки, бумагу и всякие тряпки, для объема, и, пытаясь разглядеть себя в небольшое зеркало, висевшее в ванной над раковиной, обнаружил, что грудь выглядит очень даже натурально, будто своя. Он ощупал ее, как делал всегда, но наконец-то руки нашли подтверждение фантому, и от этого стало легче. Натянув на себя один из ее париков, кудрявый и черный, подходивший к его черным глазам, он накрасил веки и губы, неровно, уж как умел, и когда она проснулась, обомлев, не сразу смогла понять, что еще за женщина пробралась к ним в комнату и стоит перед ее кроватью, ухмыляясь. Ну как я тебе, спросил он, и она, узнавая и не узнавая его, вытаращилась, открыв рот, а затем, схватившись за живот, расхохоталась и не могла успокоиться до тех пор, пока не закашлялась кровью.