Книга Сухово-Кобылин - Владислав Отрошенко

«Нет сомнения, — писал Сухово-Кобылин из французского Больё-сюр-Мер редактору газеты «Новости дня» в день сорокалетия премьеры «Кречинского», — что из всех наград, которые счастливый драматург может себе желать, самая высшая и существенная награда есть эта усиливающаяся память, которая в своей абсолютной форме есть уже вечная память, то есть бессмертие. Память эта исходит за пределы людских, скоротечных и — скажу при моих 80 годах — почти мгновенных существований. Строки эти пишу я из моего уединенного и далекого Гнезда — и это уединение, и эта Даль дают еще большую теплоту моей благодарности всем тем людям, которые так любезно почтили память Кречинского и пожелали ему долгих дней».

Критики-современники называли Кречинского «пустым человеком», «пройдохой», «отъявленным негодяем», «грязным шулером». Автор был другого мнения о своем герое.

— По моим представлениям, Кречинский не обыкновенный плут или мазурик, — говорил Сухово-Кобылин в 1894 году. — Он — страстная натура, игрок, легкомысленный прожигатель денег, для добывания которых не стесняется средствами, пока последние составляют тайну, но раз его карты открыты, свадьба сорвалась, впереди ждет позор, может быть, уголовное дело и уж наверное сидение за долги — в Кречинском может проснуться благородство, он может предпочесть смерть позору и бедности.

Уже после смерти драматурга, в некрологе, помещенном в газете «Русское слово», литературный критик Сергей Яблоновский высказал довольно вызывающее суждение о главных героях комедии, карточных игроках Кречинском и Расплюеве:

«Автор такою властью, которая идет только от Бога, создал два образа. Казалось бы, что в них? Оба мошенники. Один побольше, другой поменьше, что они нам? Почему мы должны останавливать на них свое внимание, да останавливать не на минуты, а на многие и многие десятилетия, может быть, даже на столетия? Почему вы, честный и порядочный человек, и в глаза никогда не видевший шулеров, почему вы с таким участием — да, участием, я утверждаю это — следите за треволнениями Кречинского, почему вы ловите себя на том, что вам словно хочется, чтобы Нелькин опоздал, чтобы Кречинский успел вынырнуть? Почему Расплюев вам родной? А ведь он, несмотря на всю свою вопиющую пакостность, вам родной? А потому, что автор возвел их — пользуясь чудесным выражением Гоголя — в перл создания».

Этот вопрос — почему? — можно, конечно, поставить шире. Почему возводились в «перл создания» игроки всех масштабов — от скромного карточного шулера Ихарева, любовно выписанного Гоголем в «Игроках», до таких трагических фигур, как пушкинский Германн и лермонтовский Арбенин? Почему игра так разносторонне изображалась русскими писателями?

Один из ответов на этот вопрос состоит в том, что русскую литературу, яростно ценившую всякую искру подлинности, игра привлекала как неизбежная противоположность подлинности, как высшее и крайнее выражение иллюзорности жизни: игра, шагнувшая за пределы рулетки, ломберного столика и лавки ростовщика; игра, проникшая в чувства и побуждения; игра, дающая сильные ощущения, иллюзию подлинных радостей и полноты существования; игра, возведенная в принцип жизни и поставленная в основе всех проявлений бытия. Не случайно в лермонтовском «Маскараде» звучат слова:

Что ни толкуй Вольтер — или Декарт, Мир для меня — колода карт, Жизнь — банк: рок мечет, я играю. И правила игры я к людям применяю.

Правила игры, примененные к людям, — вот нерв и суть того драматического явления, которое отразилось в произведениях русской классической литературы об игре. Всепоглощающая Игра. Все прочие игры — с применением фигурок, фишек, костей, жетонов — ее зримые воплощения, обладающие подчеркнутой яркостью и сообщающие игроку столь же яркие чувства.

— Ощущал я только какое-то ужасное наслаждение удачи, победы, могущества — не знаю, как выразиться, — говорит Алексей Иванович, персонаж Достоевского, припоминая знаменательную ночь своего фантастического выигрыша.

Ослепляющее отчаяние, лихорадочная радость, упоение властью над поверженным партнером (а партнер — любой человек, с кем игрок вступает в отношения), холод и трепет сердца, прилив и отлив ощущений — всё это мимолетно, без прочности и глубины, но сильнее и ярче, чем будничное чувство действительной жизни. Оттого и образ игрока так впечатляет, оттого в его внешности так резко выражаются и страсть, и торжество, и презрение, и оскорбленное самолюбие, и ледяное спокойствие. А власть его над собой и над людьми потому так сильна, что совладать с фиктивными чувствами, несомненно, легче. В этих-то особенных чувствах, искусственно вызванных игрой и потому подчиненных уму, невозмутимому генералу на полигоне переживаний, и упражняется дерзкий старатель:

Тут, тут сквозь душу переходит Страстей и ощущений тьма, И часто мысль гигантская заводит Пружину пылкого ума… И если победишь противника уменьем, Судьбу заставишь пасть к ногам твоим с смиреньем — Тогда и сам Наполеон Тебе покажется и жалок и смешон.

Такие слова изрекает гордый игрок Арбенин из «Маскарада». Но вот и «пакостный» Расплюев рассуждает в том же духе о Кречинском, восхищаясь его умом:

— Наполеон, говорю, Наполеон! Великий богатырь, маг и волшебник. Вот объехал так объехал; оболванил человека на веки вечные.

— Нет, ум великая вещь, — уверяет гоголевский Ихарев, — я смотрю на жизнь с совершенно другой точки зрения. Этак прожить и дурак проживет, это не штука; но прожить с тонкостью, с искусством, обмануть всех и не быть обмануту самому — вот настоящая задача и цель!

— Всё — ум, везде — ум! — восклицает Кречинский. — В свете — ум, в любви — ум, в игре — ум! В краже — ум!.. Да, да! вот оно: вот и философия явилась.

Всё подвластно уму игрока. Как маг, вызывает он к жизни из пустот, испепеленных игрой, и любовь, и страсть, и вожделение, на деле не являющиеся таковыми.

Вот пишет Германн Лизавете любовные письма. «В них, — говорит Пушкин, — выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения», — но замечает: «Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое упорное преследование, всё это было не любовь! Деньги — вот чего алкала его душа!»

— Я весь тут, весь по горло: денег, просто денег, — говорит Кречинский. И тоже пишет Лидочке. «Надо такое письмо написать, чтобы страсть была. Ведь страсть вызывает страсть. Ах, страсть, где она? Моя страсть, моя любовь… в истопленной печи дров ищу. А надо, непременно надо… Мой тихий ангел… милый… милый сердцу уголок семьи… нежное созвездие… черт знает какого вздору!..»

— В комедии не чувствуется присутствия женщины, — сокрушались критики «Свадьбы Кречинского».

Что женщина для игрока? Пролог к заветным трем картам, мелкая ставка перед крупной игрой ва-банк, фишка на «чет» или «нечет» перед тем, как двинуть на «зеро».

— Глупый тур вальса завязывает самое пошлейшее волокитство, — рассуждает Кречинский. — Дело ведено лихо: вчера дано слово, и через десять дней я женат! Делаю, что называется, отличную партию! У меня дом, положение в свете, друзей и поклонников куча. Да что и говорить! Игра-то какая, игра-то!