Книга Пять вечеров с Марлен Дитрих - Глеб Скороходов

– Обожаю. Американская кухня пригодна только для американцев, ничего не понимающих в еде. Любой европеец, отведав ее, скажет: «Красиво, но невкусно!» А я овладела даже рецептами французских кулинаров. Когда в тридцать девятом в Голливуд приехал Жан Габен – он бежал из Парижа от фашистов, – я готовила ему только его любимые блюда и все разные: и на завтрак, и на обед, и на ужин. К нам в дом часто захаживали братья-беженцы – Рене Клер, Жан Ренуар, Далио. Все восторгались моей стряпней. Ренуар обожал голубцы, но как только съедал их полную тарелку, тут же исчезал из дому – оригинальное воспитание.

А Габен – самый чувствительный, самый нежный из тех, кого я знала. Мы снялись с ним в одном фильме, к сожалению, уже в Европе, в 1946 году – «Мартин Руманьяк». И я, как он ни просил, вернулась в Голливуд: каждому нужно было заняться своим делом. Он – идеал мужчины. Моя любовь к нему осталась навсегда. Но я почувствовала, что уже не нужна ему. К тому же привыкла уходить первой.

– Мне хотелось бы вернуться к началу, – попросил я. – Ваша известность началась с дебюта в «Голубом ангеле» Джозефа фон Штернберга…

– Дебюта? «Голубой ангел» появился в 1930-м. До этого я снялась почти в двух десятках немых фильмов. Джозеф приехал на УФА по приглашению руководства этого концерна, увидел меня в ревю «Два галстука», где я спела две песенки, и пригласил на роль Лолы-Лолы в экранизации романа Генриха Манна «Профессор Унрат». Да, именно эта картина, названная впоследствии «Голубым ангелом» сделала меня известной широкой публике. Это все случайность. Таких в нашей жизни хватает. Даже нынешняя коронная песня из этого фильма родилась случайно.

Со Штернбергом мне было легко. Он сделал меня актрисой. Я слушалась его во всем, беспрекословно подчиняясь его воле. Нет ничего лучше, когда знаешь, что от тебя хотят, будь то в работе или в любви, – Марлен грустно улыбнулась. – Я не терплю разговоров о погружении в образ, постижении персонажа, ненавижу все это психологическое дерьмо. Надо делать свое дело. Понять режиссерское задание, одеться, выйти на съемочную площадку, сказать свои фразы и уйти. Не умеешь – не выходи и не ищи оправдания своим неудачам.

О любви и дружбе

О месте, какое занял в ее жизни Берт Бакарак, Марлен не раз напишет в мемуарах.

День встречи с ним она называет знаменательным. Композитор все изменил в ее концертных программах и спустил ее с небес на землю. Это уже немало. Но… «Он стал моим лучшим другом», – признается она.

Впервые в своем жизнеописании Марлен пускается в теоретические рассуждения. Ее не интересуют исторические корни дружбы как таковой, но она размышляет о дружеских связях, об ответственности, что они налагают на друзей – каждого в отдельности, об особенностях и существе дружбы. В общем, Марлен создала прекрасный гимн этому явлению: «Дружба – всегда свята. Она – как любовь – материнская, братская. Она высокая, чистая, никогда ничего не требующая взамен. Дружба объединяет людей куда сильнее, чем любовь».

И тут же важное признание, уже не общечеловеческое, а личное: «Для меня дружба – превыше всего. Тот, кто неверен, предает ее, перестает для меня существовать. Я таких презираю».

В воспоминаниях Марлен нет ничего случайного. На случайности она не тратит время, цену которого всегда хорошо знает.

Рассказав о первой встрече с Бертом, она сообщает: «Тогда, приняв решение выступать в новом амплуа, я не подозревала, какое место он займет в моей жизни. В то время он был известен только в мире грамзаписи. В Лас-Вегасе я потребовала, чтобы на световой рекламе его имя шло вслед за моим. Мне отказали. Но я добилась своего. Я очень хотела, чтобы наша совместная работа доставляла ему радость, и это стало главной целью моей жизни».

На этом эпизоде благородного поступка Марлен останавливается. Ни слова больше о совместной работе, о странствиях по миру, где Бакарак был неизменным дирижером, о развитии их отношений. Она рассказывает о своих новых встречах, восторгах и увлечениях, давая понять, что жизнь, привычная для нее, продолжалась и на одном Бакараке, между прочим, свет клином не сошелся. Но оборвать сказку на середине она не могла и никакие рокировки в сторону тут ничего не значили. Да и к чему все эти женские придумки, если речь шла о ее жизни, о том пути, на который она ступила, отказавшись от кинематографа.

На пресс-конференции, услышав вопрос журналистки очень солидного возраста: «Каковы ваши планы на остаток жизни?», – не удержалась и сказала, не скрывая раздражения: «А ваши каковы на остаток вашей жизни?»

Но, конечно, думала об этом. Да и как не думать, если то одна, то другая болячка приставали к ней. К ней, которая в последний раз переболела воспалением легких в годы войны, быстро оклемалась, вернулась в строй и с тех пор забыла о градусниках и лекарствах.

А теперь вот – ноги. Врачи сказали, из-за долгих лет курения кровь плохо стала поступать в их нижнюю часть. Марлен тут же отказалась от табака, но это почти не помогло.

Она никогда не знала проблем со сном.

– Сплю крепко, как ребенок, и засыпаю мгновенно даже под канонаду, – не раз говорила она.

Теперь, мучаясь от боли в ногах, ворочалась порой ночь напролет. А если завтра предстоял концерт, прибегала к снотворному, «градус» которого приходилось повышать.

И тут ее настигла новость. Решающая, как она считала. Она ждала ее, знала, что рано или поздно она случится, но всей душой желая, чтобы – поздно.

На Эдинбургском фестивале 1965 года ее концерт прошел, как всегда, с шумным успехом. Затем – фотосессия для журналистов. На снимке она с Бакараком, «моей главной опорой», как она сказала журналистам. Она стоит в обнимку с ним, поглаживая его волосы.

Через минуту он объявил ей:

– Прости, малышка, но на этом наш концерт окончен. Хочу всерьез заняться музыкой, не колеся по всему свету, да и настало время подумать о семье, детях – нельзя же всю жизнь холостяковать.

Вскоре обнаружилась и претендентка на роль жены – киноактриса Энджи Дикинсон.

«Марлен пришла в ярость, – рассказывал режиссер спектакля, к которому Берт сочинил музыку, – вероятно, это был скорее не гнев, а отчаяние».

Берту она произнесла монолог, полный противоречивых чувств, прерываемых слезами и даже рыданиями, вовсе не свойственными Марлен. Она возмущалась, что он оставляет ее в беспомощном состоянии, что его уход приведет к концу ее концертные программы, без постоянного обновления которых, о чем заботился он, они захиреют и станут никому не нужными. Убеждала его, он загубит свою карьеру, беря в жены женщину далеко не звезду, хищницу, заботящуюся только о себе. Что брошенная им, теперь она не сможет жить без друга и любимого человека, каким он давно стал для нее и к ее ужасу не замечал это…

В мемуарах это многословие она выразила короче и яснее: «Не знаю, сколько лет длился этот чудесный сон. Время, проведенное с Бакараком, было самым прекрасным, самым удивительным. Это была любовь. И пусть бросит в меня камень тот, кто на это осмелится. Но наступил день – даже теперь я не могу говорить об этом без боли, – когда он стал знаменитым и не мог больше путешествовать со мной по свету. Я поняла это и никогда не упрекала его».