Книга Русские вопреки Путину - Константин Крылов

Что касается чеченца Хасбулатова, то его популярность, если можно так выразиться, была совсем уж странного свойства: с одной стороны, он был известен как чванливый и неумный «нацкадр» советского разлива, с другой — как чеченец (а страх перед чеченцами был уже тогда практически всеобщим). В сознании сторонников Верховного Совета эти два минуса кое-как складывались в некий неуверенный плюс: «ну да, он дурак, но он же ведь чеченец, крутой, они знаешь какие», с одной стороны, и «ну да, он чеченец, но не бандюк же, не отморозок» — с другой. Плюс этот еле держался: Хаса было очень сложно любить, да никто в этом особенно и не усердствовал.

В принципе, Руцкой и Хас были и оставались «начальничками», за которыми пошли только потому, что они были (нет — показались) несколько менее омерзительны, чем начальники кремлевские. Скорее всего, они это понимали — и в случае гипотетической «победы» (то есть смещения Ельцина) их пути очень быстро разошлись бы с теми людьми, которые были готовы за эту победу драться. Чем бы все это закончилось — Бог ведает. Скорее всего, ничего хорошего из этого бы не вышло. Многие откровенно надеялись на то, что «и от этих избавились бы под шумок».

3

Несколько более основательным будет мнение, согласно которому защитники Белого Дома «сражались за законность». Тот же Руцкой рассматривался многими пришедшими к Белому Дому как «законный Президент» — «согласно решениям 7-й сессии Верховного Совета от 22 сентября 1993 года». Это было важно, куда важнее самой личности Руцкого. Точно так же, звание Хасбулатова — Председатель Верховного Совета — было куда существеннее и весомее, чем Хас как таковой. Законность власти Верховного Совета была не главной, но все-таки очень значимой темой — равно как и то, что Ельцин был законным образом отстранен от власти (решением Президиума ВС от 21 сентября). Не то чтобы люди «пришли защищать закон» — нет, конечно. Но для них было важно, что они на стороне Правильного Закона, то есть «чего-то правильного и хорошего».

Интересно, что со «строго правовой точки зрения» оно все так и есть. Именно в силу этого обстоятельства, а вовсе не ельцинского доброхотства, пришлось выпустить всех пленных деятелей ВС. Их просто невозможно было судить по закону — по крайней мере, по тем законам, которые были тогда. Убить же их «как простых смердов» было тоже нельзя, и это все понимали. Во-первых, смерть — это было как раз то, чего не хватало тому же Руцкому до «становления себя заметной фигурой»: у оппозиции появился бы «портрет на знамени», чего тогда все-таки побаивались. Во-вторых, убийство начальников такого уровня (а Руцкой и Хас все-таки оставались начальниками «по касте») могло вызвать совсем уж непредсказуемые последствия: это значило бы нарушить негласный консенсус российских элит, согласно которому в России есть небольшое количество самых главных людей, которых убивать нельзя никогда и ни за что. Нарушение этого консенсуса могло бы иметь непредсказуемые последствия. Поэтому я уверен — случись Руцкому и Хасбулатову и в самом деле погибнуть в Белом Доме, их смерть непременно списали бы на самоубийство или на какую-нибудь «перестрелку среди своих».

Разумеется, «на будущее» были приняты юридические меры на сей счет. Ельцинская «конституция», главный трофей Победы-1993, предусматривает «суперпрезидентскую власть». То есть власть, ограниченную только силой (или бессилием) самой этой власти, «власти-сколько-могу-сама-съесть».

Понятное дело, сама идея «законности» оказалась отныне навсегда дискредитирована — вместе с идеей «законодательного органа». Всем стало один раз и навсегда понятно, что случись парламенту (любому парламенту, заседающему при этих) сделать хоть что-нибудь, что не понравится исполнительной власти, — исполнительная власть его расстреляет. Или, по крайней мере, она всегда может это сделать. Это понимают все — начиная от «господ депутатов» и кончая последним бомжом. Всем — один раз и навсегда — объяснили, что власть бывает только одна: власть винтовки, пушки, танка и гранатомета — и по-другому не будет.

Поэтому никаких законов, заслуживающих хоть толики уважения, в России отныне быть просто не может. «Закон рфе», как его понимает народ — это всегда что-то невыносимо гадкое, проституированное, какая-то сучья бумажка, выписанная ворьем для своих воровских дел, чертовым молочком да бобровой струей, подмахнутая задним числом через заднее место, «чертова грамотка», а не Закон, по которому можно жить.

Это, разумеется, не отменяет того факта, что в реальности (с позднесоветских еще времен) важнее и приоритетнее любого «закона» — «подзаконные акты» («акты» — то есть какие-то торопливые и нечистоплотные совокупления под защитой грязной парусины какой-нибудь «конституции»), важнее их — «инструкции» (не иначе как самим чертом писанные), а превыше их всех — настроение правоприменителя, то есть любого мента, любого чиновника-обиралы, какой-нибудь «санинспекции» и «пожарной части», любой ленивой тетки «с правом подписи», вообще любого чмыря и гнебещука, оказавшегося по ту сторону прилавка-баррикады, разделяющего социальных победителей и социальных побежденных. Но в советское время еще была надежда на «законность», хотя бы как на идею, пусть несколько испорченную «правоприменением». Теперь же и самые основания права воняют парашей.

Некоторые усматривают в таком положении дел известные преимущества. В самом деле, получившаяся система оказалась стабильной и даже позволяет проводить в жизнь «всякие разные мероприятия» — в том числе и полезные. Путинская власть, собственно, и основана на идее «полезного использования» ельцинских механизмов. Увы, в том-то и состоит ее изначальная ущербность: такое нельзя «полезно использовать» даже с самыми лучшими намерениями.

Настоящий, непиарный национальный успех базируется на народном ощущении причастности к совершающимся в стране делам. Народ же сейчас более чем безучастен: он брезгует. Власть нашла свое последнее тайное прибежище в собственной отвратительности. Как говорил Набоков про гоголевского черта, «никакая сила на свете не заставит раздавить его голыми руками» — а руки народа голы.

4

За что же, собственно, выступали «люди девяноста третьего»?

Отсутствие внятных позитивных символов (я уже не говорю о «позитивной программе») с лихвой восполнялось ясно выраженным негативом.

Люди, шедшие к Белому Дому, шли туда с одним намерением — свергнуть власть Ельцина и его банды. Нет, даже не так, кто думал о Ельцине. Люди шли «чертей прогнать», как выразился пожилой мужик, везший меня к Белому Дому.

Вот это и есть суть. ПРОГНАТЬ ЧЕРТЕЙ.

Это вовсе не означало, что кому-то нравился Горбачев или Брежнев. Речь шла только о том, чтобы прекратить Это. Что такое «Это», никто толком не понимал, — точнее, разных мнений на этот счет было немало, но все понимали, что «тут уж не до теорий». Если же кто-нибудь задумался бы, то назвал бы «Это» — то есть режим, установленный в 1991 году и продолжающий существовать посейчас — АДОМ.

Мы находимся в аду. Нас окружает ад. АД — это и есть самое точное политологическое определение того, где мы находимся и какие у нас порядки. АД.