Книга Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Не ошиблись ли мы, — сказала она, — выпустив в этот ужасный мир еще одного бедного крошку?

Я рассказал ей о разговоре с Митчеттом и о своем отъезде. Она почти не слушала, по-прежнему задумчиво глядя на младенца.

— Я тебе говорила, что решила, как его назвать? Папа будет недоволен и, думаю, твой отец тоже. Но, по-моему, абсолютно неправильно обременять ребенка именем деда. Оправдывать так много ожиданий… или так мало… Плохо и то и другое.

Поблизости вдруг завыла сирена, очень громко и почему-то комично. И так же внезапно замолкла.

— Наверное, тренируются, — сказал я.

— М-м. Ночью проводили пробную светомаскировку. Очень интересно и уютно. Как в школе. Уверена, что в общих палатах было совсем неплохо, там веселились вовсю. Сестры считают все это большой шуткой.

Я взял ее ладонь. Немного распухла и очень горячая. Под кожей пульсировала кровь.

— Я буду недалеко, — сказал я. — В Гэмпшире. Рукой подать.

Вивьен кивнула, не отводя глаз от младенца и обеспокоенно покусывая губу.

— Я, наверно, уеду домой, — сказала она.

— Я найду кого-нибудь ухаживать за тобой.

Она мягко, словно стараясь сделать это незаметно, освободила ладонь из моих рук.

— Нет, я имею в виду Оксфорд. Говорила с мамой по телефону. Они приедут забрать меня. Тебе не надо беспокоиться.

— А я беспокоюсь, — с вызовом и в то же время виновато заявил я.

— Понимаю, дорогой, — рассеянно произнесла она. — Конечно же, беспокоишься.

Я не думал, что все будет так сложно.

— Ник передает привет, — сказал я, на этот раз раздраженно, но она, кажется, не заметила.

— Да ну? — ответила она. — А я думала, что он заглянет повидать племянника. Чудно, придется привыкать к этим новым словам. Племянник. Дядя. Сын. Мать… Отец. — Вивьен чуть заметно улыбнулась — неуверенно, будто извиняясь за что-то. — Бой прислал телеграмму, смотри: «Мы знали, что ты держала его про запас». Интересно, сам придумал?

— Ник, вероятно, скоро к тебе заглянет, — сказал я.

— Хорошо. Наверное, он ужасно занят, эта армия и все прочее. А ему идет… быть военным? Думаю, тебе пойдет тоже.

— Я буду не совсем военным; скорее чем-то вроде полицейского.

Она нашла это забавным.

— Уверена, ты в своей форме будешь выглядеть весьма эффектно.

Каким тягостным бывает возникающее между близкими людьми молчание, делая их чужими друг другу и самим себе. В такие моменты может произойти что угодно. Я мог бы медленно, не говоря ни слова, встать, как встает лунатик, и выйти из комнаты, уйти из этой жизни и никогда не вернуться, и считалось бы вполне нормальным, и никто бы не обратил внимания, никого бы это не тронуло. Однако я не встал, не вышел, и мы долго сидели, странно умиротворенные, окутанные тишиной, и когда Вивьен заговорила, то не нарушила тишину, а еще больше погрузилась в нее, а та, как бы став еще плотнее, на миг расступилась и затем сомкнулась позади.

— Помнишь, — тихо сказала она, — ту ночь в квартире Ника, когда я была в мужской одежде и вы с Куэреллом явились пьяные, а Куэрелл еще хотел затеять по какому-то поводу скандал?

Я кивнул. Помнил.

— Ты сидел на полу у моего кресла и излагал мне теорию Блейка, согласно которой мы строим в своем воображении статую самих себя и пытаемся в своем поведении подражать ей.

— Дидро, — поправил я.

— Гм?

— Идея статуй. Она принадлежит Дидро, а не Блейку.

— Ладно. Но смысл тот, да? Создание собственных статуй у себя в голове? Я подумала, ты такой умный, такой… Мой дикий ирландец. А потом — должно быть, на рассвете, — когда ты позвонил мне и просил выйти замуж, это было самое удивительное, но я ничуть не удивилась.

Вивьен, уйдя мыслями в прошлое, в смутном удивлении покачала головой.

— Почему ты вспомнила об этом теперь? — спросил я.

С гримасой боли, которую тут же подавила, она подобрала ноги под одеяло и, обхватив колени руками, задумалась.

— A-а, просто… — Она насмешливо взглянула на меня. — Я просто подумала, что я, кажется, никогда не вижу тебя, только твою статую.

Я мог бы тогда рассказать ей о Феликсе Хартманне, Бое, Аластере и Лео Розенштейне, о своей другой жизни, которую я вел много лет и о которой она ничего не знала. Но я не мог заставить себя переступить такую грань. Все эти годы я не сказал ей об этом ни слова. Может быть, стоило? Возможно, тогда между нами все было бы по-другому? Но я ей не доверял, боялся, что она расскажет Нику, а я бы не потерпел этого. В конечном счете рассказала мне она сама, все, что знала.

— Виноват, — промямлил я, опустив глаза.

Вивьен расплылась в белозубой улыбке.

— Да, виноват. Все виноваты. Должно быть, время такое.

Мне вдруг страшно захотелось исчезнуть. Меня тошнило от запаха цветов, смешанного с больничными запахами — эфира, больничной пищи, фекалий… и удушливости. Вспомнилась Ирландия, обдуваемые ветром поля над Каррикдремом и тускло-голубая туго натянутая поверхность моря, протянувшегося до самого Белфаста с его портальными кранами, шпилями и плоскими темными холмами. Недавно я получил одно из редких писем Хетти, в котором она беспокоится по поводу войны и волнуется в связи с беременностью Крошки. Словно документ из прошлого века — на толстой плотной бумаге с выдавленным стилизованным изображением святого Николаса, выписанный образцовым, чуть шатким почерком Хетти с перечеркнутыми сверху буквами «t», испуганными «о» и остроконечными «d», «h», «к». «Надеюсь, Вивьен не испытывает неудобств. Надеюсь, что ты бережешь себя и нормально питаешься, потому что в это беспокойное время всего важнее Диета. Отец по-прежнему чувствует себя неважно. Наконец прошел Дождь, но мало, все высохло, сад Очень Плохой…» Время от времени я фантазировал, как бы грезил наяву, представляя, что если дела обернутся плохо — если кто-нибудь меня выдаст или я сам попадусь из-за собственной беспечности, — то проберусь в Ирландию и спрячусь в горах, найду убежище среди скал, в зарослях можжевельника, и Хетти будет каждый день приезжать ко мне на запряженной пони двуколке с накрытой белой салфеткой корзиной еды и будет сидеть со мной, пока я ем, слушая мои рассказы, исповеди, признания грехов.

— Мне надо идти, — сказал я. — Когда приедут твои родители?

Вивьен заморгала и встряхнулась; интересно, куда мечтала скрыться она?

— Что? — переспросила она. — О, к концу недели. — В кроватке младенец издал во сне звук, похожий на скрип ржавых петель. — Не забыть окрестить; ныне всякое может быть. — Вивьен с раздражавшим меня упорством все еще цеплялась за немногие жалкие остатки христианской веры; это было постоянным источником трений между нею и ее матерью. — Думаю, окрестим в Оксфорде, как по-твоему?

Я пожал плечами.