Книга Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

— Да, да, прошу вас…

Она одним махом повернула себе другое кресло, и вот мы уже сидим рядышком, со стаканами в руках, наблюдая Париж с высоты птичьего полета.

Молчание.

Затягивается.

Париж.

(Я не могу сказать, чтобы сходил с ума от панорамных видов. Я ничего для себя не нахожу в этом взгляде глазами голубя. Все становится слишком абстрактно или слишком реалистично. Эти летающие крысы вечно ошибаются с дистанцией: они либо взмывают на высоту, с которой Париж виден, как на карте, либо пикируют на уровне собачьего дерьма. Метафора из литературных споров.)

Продолжение молчания.

Потом, словно поскользнувшись, Соня обронила:

— Я была права, почти ничего не рассказав вам о своей юности…

— …

— Это позволило вам сделать мой портрет весьма привлекательным.

— …

— Может быть, даже слишком привлекательным…

— …

— Это ваша маленькая слабость — идеализация. Вам показывают видавшую виды почтенную старушку, а вы превращаете ее в ангела ночи… Вы действуете точно так же, когда дело касается любви, дружбы или, скажем, семьи? Тогда ваши близкие не должны иметь поводов жаловаться на вас.

Она дразнила зверя.

— Это и еще ваша потребность в искуплении…

— …

— Это бесконечное раскаяние двойника во время сеанса «Диктатора», например… Вы, что, правда, думаете, что человек может скончаться от столь глубокого самокопания? У меня вот, поскольку я гораздо старше вас и конец мой уже не за горами, у меня есть повод в этом усомниться.

«Конец» не за горами…

Я смотрел, как бледнеет синее пятно Бобура. Солнце клонилось к западу.

— Возвращаясь к реальности фактов, — снова заговорила Соня, — двойник был уже мертв, когда его увезла «скорая», это правда. Судебный медик постановил рецидив малярии или что-то в этом роде. И это превращало его в интересный медицинский случай. Только подумайте: приступ тропической лихорадки посреди иллинойской зимы! Это странное столкновение мало вязалось со всем тем количеством спиртного, которое он вылакал. Знаете, я думаю, он пил также, чтобы согреться. (Пауза.) С этой точки зрения вы правы: он умер одновременно и от жары, и от холода… и еще от страшного приступа белой горячки.

Следующая ее фраза все-таки вызвала у меня улыбку.

— Только это, пожалуй, может заставить вас читать наизусть Гарибальди, когда вы при смерти!

После чего она принялась объяснять мне, что сам мой роман был в некотором роде алкогольной зависимостью:

— Как можно отдать себе отчет в этом опьянении под названием жизнь, если не окунуться с головой в эту бутылку, где все дозволено, под названием роман?

Конечно, конечно, но я задавался сейчас вопросом, гораздо более приземленным. Я спрашивал себя, каким образом сопливая девчонка, которой она тогда была, смогла раздобыть отчет судебного медика, касающийся смерти безымянного клошара в кинозале в Чикаго в 1940 году.

На что она ответила, сделав мне знак вновь наполнить стаканы:

— Вам хочется получить небольшой урок реализма?

3.

И вот она начинает рассказывать мне, что ее отец был служащим похоронного бюро. Не могильщик, не чучельник, не резчик надгробных плит или прокатчик катафалков, нет, но все это вместе: глава похоронного бюро, промышленник похорон, первый в Чикаго — финансовой метрополии, где, как нам известно, смерть не являлась фактом из ряда вон выходящим.

— Что, впрочем, не мешало ему сокрушаться о первых годах работы в этой области, — уточнила Соня. — «В то время, — говорил он, — люди именно умирали, не дожидаясь медленного угасания своих дней».

«То время» восходило к 1918 году, когда испанка опустошила Чикаго, забирая в первую очередь стариков и детей. Отец Сони был тогда плотником. Он схватил пулю на лету и перекроил свои кровли в гробы. Затем последовали годы сухого закона… Другой вид массового убийства: меньше трупов, но больше помпы. Даже самый мелкий бандит удостаивался шикарных похорон всенационального масштаба.

— Когда его спрашивали, чем он занимался, мой отец с искренним смехом отвечал, что участвовал в сделках по «импорту-экспорту». У него был весьма веселый нрав, его все забавляло, он был совершенно безграмотный и при этом обладал неугасающим оптимизмом и замечательной педагогической строгостью. Если бы он умел читать, то стал бы прекрасным прототипом для вашего друга Рота.

— …

— С чего вы взяли, что он запрещал мне носить габардин а ля Богарт? Наоборот, он обожал, когда я затягивалась в этот плащик детективщицы. Он даже подарил мне шляпку, которая очень подходила к этому плащу. Это было тем более приятно, что он никогда не делал подарков и ненавидел Богарта. Богарта, Чаплина, Фербенкса, «всю эту шайку вшивых коммунистов». Знаете, как он назвал свое похоронное бюро?

Я этого не знал.

— БДТР, что официально означало: «Better Dirt То Rest» («Лучшая земля для успокоения»), однако за семейным столом или в компании его друзей за виски приобретало совершенно иной смысл: «Better Dead Than Red» («Лучше мертвый, чем красный»).

— …

— Вот такой был человек. Похожий на многих других в моем родном городе. Он умер в своей постели в почтенном возрасте, не дав нарушить свой покой ни одним вопросом. Моих братьев, которые вкалывали вместе с ним, он частенько лупил, меня же он обожал. При условии, тем не менее, что я сама должна была зарабатывать на учебу. Отсюда и эта работа билетерши. Отсюда же и мое пристрастие к рисунку углем…

Последовали некоторые подробности ее дебюта рисовальщицы. Отец пристроил ее в дело с ранней юности, как только заметил ее дар к рисунку. Поручение: изображать в карандаше профиль покойных в похоронных салонах, где их оплакивали близкие.

— Да, да, это будет им «сувенир на память»! — утверждал он.

Сбывая «сувениры на память» по пять долларов за штуку, она зарабатывала на этом гораздо больше, чем полагалось иметь карманных денег. Таким образом, она провела свою юность, делая наброски с трупов, отдававших карболкой, среди сморкающихся носов.

— Да, в каком-то роде я тоже была похоронщицей.

Ясное дело, что от этих похоронных набросков до семейных портретов был один шаг, который она сделала без малейших усилий. Отсюда и быстрота исполнения. Переходя от одного придела к другому — «они были расположены бок о бок и пронумерованы, как пляжные кабинки», — за день она успевала нарисовать три десятка портретов скорбящих родственников.

— Это не представляло особой трудности, плакальщицы почти столь же неподвижны, как и покойные.

Она поправилась:

— Кроме итальянок… Печаль Юга помогла мне выработать чувство движения.