Книга Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

Говорили, что он силой увез бедную девочку от безутешного отца, что она не вынесла его домогательств и выбросилась из экипажа, что теперь он будет разжалован в гвардии и, может быть, даже лишен дворянского звания.

Бицкого тоже мало приветствовали в городе, но тут он был свой, из своего лагеря, и так приятно было выказывать сердечность и великодушие обиженному старику, равно как и благородное негодование заносчивому петербуржцу.

Считалось, что его дуэль с Бицким предрешена и что Ольбромский просто обязан стрелять в воздух, тогда как месть несчастного отца будет поддержана и оправдана в общественном мнении. Гостиные полнились разговорами о погубленной будущности полковника, и все с нетерпением предвкушали его унижение.

Ни о чем этом Ольбромский не знал и даже не догадывался. Ничто в то время не взволновало бы его больше, чем легкий трепет ресниц, невольный стон или неуловимое движение губ, но Розали по-прежнему была неподвижна и безмолвна.

Доктор открыто предупреждал полковника, что, если по истечении трех недель состояние Розалии не переменится, пойдет необратимый процесс и не останется надежды.

Третья неделя была на исходе…

* * *

В один из таких дней Дамиан услышал в доме голос отца Розали и вышел к нему в гостиную. Поначалу Бицкий никак не признал в высоком, совершенно седом человеке с потухшим взглядом прежнего темноволосого красавца Ольбромского.

Полковник молча, не здороваясь, стоял посреди комнаты. И по этой пронзительной белизне отросших волос, оттенявшей потемневшее лицо, по запавшим измученным глазам и по поразившей Бицкого более всего несвежей рубашке, со следами какой-то детской кашки, которой, видимо, пытались кормить Розали, он понял, что дочь более не нуждается в отцовском попечении и так позаботиться, как Ольбромский, о ней уже не сумеет никто.

И не отдавая себе отчета, Бицкий с перекошенным от страдания лицом шагнул к полковнику и молча обнял его.

Мужчины не стеснялись своих слез.

Не умея плакать, Ольбромский как-то судорожно икал и давился непролитыми слезами. Впрочем, это длилось недолго. Так и не проронив ни слова, пан Михал, опомнившийся первым, резко оттолкнул полковника и скорыми шагами вышел вон.

Еще не справившись со смятением, Ольбромский вернулся к постели Розали. За время его отсутствия в спальне что-то незримо изменилось. Стоя в дверях, он не узнавал привычных вещей, будто сместившихся со своего места, потерявших четкий контур. В полумраке притворенных ставен на взбитых подушках, еще не видимое с порога, появилось что-то такое, чего не было прежде, словно кто-то вошел в комнату и все переменил своим присутствием.

Дамиан, ставший вдруг здесь чужим и посторонним, не дыша, подступил ближе и встретил исполненный невысказанной боли недоуменный взгляд Розали.

Она тихо закрылась ресницами и медленно отвернула свое лицо.

Ольбромский попытался продохнуть, но воздух не шел в легкие, и с высоты своего роста он рухнул на пол, надолго потеряв сознание.

* * *

Розали еще много дней никого не узнавала. В редкие минуты память будто возвращалась к ней, осмысленнее становился взгляд, но снова и снова наплывал на нее темный морок забытья.

В доме теперь все жили ожиданием и надеждой. Дамиан уже не так часто оставался у ее постели, позволяя сиделке заниматься своим делом.

С Розали сняли лубки и повязки. Доктор считал, что все срасталось хорошо. Молодой организм брал свое. Полностью затянулись раны, сошли с тела глубокие ссадины и царапины, спала опухоль с разбитого лица, и трогательно курчавились отросшие волосы на стриженой голове.

И пан Михал, и Мадлен теперь подолгу задерживались у ее кровати, тихо переговариваясь между собой, но Розали, если и открывала глаза, никак не отвечала на их присутствие.

Все ближние и дальние медицинские светила, свезенные к ней Ольбромским, по очереди высказывали свое просвещенное мнение о молодых силах и здоровых соках, о витализме и магнетизме, но затруднялись в предположениях, вернутся ли к ней память и рассудок.

Уже сумеречно шелестели по крышам первые осенние дожди, и по утрам из залитого белесым туманом докторского сада остро тянуло прохладой.

Ольбромский по-прежнему нигде не показывался, проводя все дни и ночи в докторском особняке, и интерес к нему в городе начал спадать.

Шумного скандала не получилось. Об отставке он, как оказалось, хлопотал и прежде, а изувеченная Розали, наскучив однообразием своего положения, уже не вызывала жадного любопытства. Обесчещенная некрасивой историей безвестная хуторяночка, к тому же почти бесприданница, будь она хороша собой или навек обезображена, – сама по себе лишь ненадолго могла увлечь внимание городской публики.

Другое дело – Ольбромский. Но его почти не видели в городе и решили, что он уехал или готовится к отъезду, чтобы в вихре столичной жизни отринуться от неприятностей минувшего лета. Когда убедились, что «ему ничего за это не будет» и Бицкий не в претензии к полковнику за несчастье с дочерью, перед полковником вновь готовы были заискивать и признавать в нем право сильного.

Он жил затворником у доктора, даже не бывая на своей квартире, только изредка посылая прислугу за теми или иными необходимыми ему вещами. Дни он уступал врачам и сиделкам, а по ночам замирал со свечой у ее постели. Читать он не мог, как ни пытался, – фразы рассыпались на отдельные слова, утратившие связный смысл.

Он ждал. Он верил. Он даже улыбался от томительной нежности.

Несколько раз при нем Розали открывала глаза и смотрела сквозь него в пространство, слабо, без звука, шевеля губами. Он не пытался привлечь ее внимание, оставляя времени делать свою неспешную работу.

Иногда он видел, как пробуждается сознание в ее чертах и как громоздятся невысказанные вопросы. Она напряженно вглядывалась в его лицо и, обессилев, отворачивалась вновь.

Дамиан теперь не смел брать ее руку, не имея на то права, и подолгу вбирал взглядом неизъяснимый рисунок губ, по-детски вздрагивавших во сне, цепенея от желания прикоснуться к их живительному теплу.

Он едва не задремал, когда услышал, как изменилось ее дыхание. Он резко повел отяжелевшей головой, чтобы стряхнуть сонливость, и при свете свечи заметил, что Розали пристально и как-то недоуменно разглядывает его.

– Домко, это ты? – раздался ее тихий голос.

Он держался изо всех сил, чтоб нечаянно не спугнуть ее пробуждение.

Было слышно, как от их дыхания полощется огонь свечи.

– Что с тобой случилось? – после паузы снова спросила она и протянула руку к его седой голове.

…Остаток ночи они не отдали никому.

* * *

До утра, пока не пришла на смену заспанная сиделка, в доме не знали, что к Розали вернулось сознание.

Дело теперь быстро пошло на лад. Уже к полудню Розали настойчиво потребовала принести ей зеркало. Чтобы не возбуждать в ней наихудших подозрений, долго возились, снимая со стены тяжелое трельяжное зеркало с желтоватой, от старости потрескавшейся амальгамой, в котором и на ярком свету отражались лишь размытые силуэты. Розали с удивлением рассматривала свое изменившееся лицо, короткие волосы, осторожно трогала небольшой белый шрамик над верхней губой. Никто не осмеливался рассказать ей, насколько она была искалечена, как долго оставалась без памяти.