Книга Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

Никто пока не задумывался, какой она будет, если выживет, каким станет разбитое лицо, вернется ли к ней вообще способность двигаться. Глубокие иссиня-желтые тени лежали под закрытыми глазами, и неподвижен был спекшийся рот.

Дамиан сам вызвался ассистировать доктору во время многочасовой операции. Самообладание вернулось к нему тотчас, когда понадобилась его помощь, и действия его были расторопны и умелы в самых непривычных обстоятельствах. Доктор убедился, что вряд ли опытная сиделка была бы столь сообразительна, ловка и осторожна с больной, как этот сильный сосредоточенный человек.

Розали нельзя было никуда перевозить, и ее разместили в доме у доктора. Дамиан, едва ее уложили в постель, как сел на подставленную кем-то низенькую скамеечку, так и просидел трое суток, почти не меняя позы, не заботясь о белье и не выпуская из своей большой сильной руки ее белые невесомые пальцы с синими лунками ногтей.

Он непрестанно смотрел ей в лицо, покрытое повязками и тампонами, как белый кокон, в ожидании какого-либо знака или простого движения ресниц. Она была неподвижна, и слабые холодные пальцы не шевелились в его руке.

Когда доктор впервые попытался оторвать Дамиана от ее постели, тот долго не мог справиться с затекшими ногами и неловко скользил по полу.

Она была так плоха, что к ней не пускали даже отца.

Бицкий с Мадлен переехали теперь в город и сняли квартиру. Они целыми днями сидели вдвоем в саду у доктора на лавочке под старой липой и молчали.

К Розали взяли дипломированную сиделку, но Дамиан по-прежнему не выходил из ее комнаты. Что происходило в мире, да и существовало ли что-нибудь вообще за пределами этой комнаты, его не интересовало.

Настал август. По ночам за окном вспыхивали безмолвные зарницы, и метеоры стремительно чертили пестрое от звезд небо, пропадая где-то далеко в степи.

Дамиан не загадывал желаний.

Он смотрел, как мерехтливая свеча бросает тени на ее лицо, и ему всякий раз хотелось верить, что в нем угадывается какое-то движение, что оно вот-вот преобразится и оживет.

Он ошибался…

За эти долгие дни он молча переговорил с ней обо всем. Чаще всего вспоминались почему-то не события взрослой жизни, не служба или нескромные удовольствия Петербурга, а детские годы в родительской усадьбе, наполненные поисками собственного «я», осознанием своего места в жизни; первые детские обиды и разочарования, первые постыдные мысли и поступки.

Он не таился ни в чем. И рассказывая Розали о себе, о впечатлениях своей прошлой жизни, он будто проживал и оценивал ее заново. В ней не было событий и поступков, в которых бы ему приходилось страстно и мучительно раскаиваться. Но все ее мельтешенье и несуразность здесь, у ночной свечи, бросавшей неверные отсветы на это распростертое под простыней безвольное тело, казались теперь далекими и совершенно напрасными. И если им с Розали еще что-то даровано впереди, то теперь оно будет исполнено другим смыслом, простым и безлукавым.

Если…

В эти дни в нем самом умирало старое и одновременно пробуждалось и крепло новое восприятие жизни, понимание своего предназначения в ней.

Уже начали затягиваться неровными красноватыми шрамами швы на ее лице, срасталась переломанная грудь, помалу очищались от кровавых корок подживавшие раны, а она все еще была без памяти и не реагировала на окружающее. Доктор не строил напрасных прогнозов и не утешал Ольбромского призрачной надеждой.

Он более щадил чувства отца. Как бы терпеливо ни сносил Бицкий обрушившееся на него несчастье, но когда первый ужас случившегося был изжит и остался позади, а неопределенное состояние Розали, зависшей между жизнью и смертью, стало почти привычным, в нем вызрел тяжелый, всесокрушающий гнев на Ольбромского, которого он считал главным виновником в этой истории. Отцовское чувство справедливости и жажды возмездия было так велико, что город жил в ожидании скорой развязки.

В то время особым соизволением его императорского величества для улучшения общественных настроений и поднятия авторитета первого сословия только что вновь были разрешены дуэли, и Бицкий в ажиотаже был способен при встрече бросить оскорбительный вызов полковнику. Даже если не брать во внимание высокомерный и вспыльчивый нрав Ольбромского или его снисходительных чувств к несчастному отцу, воинское звание, которого он пока еще не был лишен, не позволяло ему молча сносить публичное оскорбление, тем более со стороны штатского лица.

Одна Мадлен как могла усмиряла нервы Бицкого и терпеливо перемогала чередовавшиеся у него приступы то гнева, то отчаяния. В минуты раздражения пан Михал рассказал ей о «дикой выходке» Ольбромского, устроенной им в тот день на прощание, которую Бицкий относил не иначе, как на счет светской распущенности этого баловня судьбы, оскорбительной для его отцовского самолюбия.

Мадлен же, окончательно разочаровавшись в собственных надеждах заполучить щеголеватого полковника, всем своим бесхитростным сердцем встала на сторону Ольбромского и искренне желала им с Розали недоступного уже ей самой возвышенного романтического счастья. Ей доставляло удовольствие греться у чужого костра, сентиментально подставляя нерастраченные чувства взблескам его обжигающего пламени. Роль дуэньи или наперсницы пришлась ей весьма по вкусу, делая ее если не героиней, то хотя бы соучастницей чужого романа.

Несмотря на всю ограниченность, порождающую безапелляционную категоричность суждений во всех областях знаний, и счастливое умение сохранять самое высокое мнение о своих природных достоинствах, в ней не было изначальной низкой озлобленности или коварства.

Чем глупее человек, тем шире ему кажется собственный кругозор.

Весь мир, сообразно ее примитивной способности постигать происходящее, был для Мадлен так же прост и одномерен, как и она сама. Во многия знания много печали – и не обремененной напрасными умствованиями Мадлен была уготована беспечальная участь, без роковых поворотов судьбы и трагических потрясений.

Жестокий век милостиво обошелся со своим незлобивым созданием.

Не довелось ей потрескавшимися в кровь руками стирать в ледяной воде солдатское исподнее, торговать за гнилую картофелину свои ношенные в лучшие времена кружевные панталоны какой-нибудь толстомясой бабенке, насмешливо пялившейся на разрезы в шагу, или истлеть в несколько месяцев в смраде красноармейских казарм, испытав все унижения и непотребства всеобщей пролетарской любви.

Бог прибрал ее раньше, и хоть не судилось ей покрасоваться перед завистливыми приятельницами в роли madame Bitskaja, все же умерла она в своей постели, горячо и искренне оплакиваемая своим постаревшим cher ami.

Михал Бицкий и сам пережил ее ненадолго.

* * *

Меньше всего занимали Ольбромского в том состоянии городские слухи. Теперь, когда он был повержен и особенно уязвим после скандала с Бицкими, открылось, насколько его не любили. Город мстил ему за самобытность, за способность держаться независимо и свободно, за ученость и гордость, за отменные манеры и щегольство костюма, за удачливость карьеры и неизменный успех в обществе, за самую породу, наконец. Припомнили ему и матушкино высокомерие, и тот взгляд через плечо, которым гордая полячка одаривала местных степняков, и само его неясное происхождение консорта – припомнили все, на что не смели посягать, пока он был в силе и в фаворе. Он оказался чужаком в этой стае, и те, что еще недавно лебезили перед ним и считали за честь водить с ним знакомство, теперь с наслаждением вонзали булавки в самые чувствительные места.